Рут Мейер
Круг Клио
Глава первая
Введение в Круг Клио: «Шишки» и «плюшки» исторического воображения
Я родилась в 1961 году в английском городе Ковентри. Выросла в доме, где витал призрак террора Второй Мировой Войны. Вообще-то, в Ковентри вы повсюду встречаетесь с прошлым. В доме, где жила моя семья, под лестницей был небольшой паук, которого нарисовала моя мама, чтобы поднять настроение моей прабабушке, когда вся моя семья пряталась во время воздушных атак. В центре города находится средневековый собор Святого Михаила, который пострадал во время кратковременной бомбёжки в 1940-ом. Разрушенный город. Все эти руины создают в моём воображении образ чудесной детской площадки. В детстве мы играли в прятки у руин старинного собора и стреляли стрелами из игрушечных луков со стен соседнего замка Кенилворт. Мой брат любил изображать из себя церковного проповедника, взобравшись на кафедру одной из древних церквей наподобие Стоунлейджа и Берксвелла, которые любили посещать мои родители.
Поэтому неудивительно, что в городе, где на мосту всё ещё были заметны отверстия от пуль, я начала увлекаться историей нацистской Германии и холокостом. Я никогда не забуду, как плакала моя мама, когда мы смотрели по телевизору серии «Мира в войне», и с экрана обратился Лоуренс Оливер, который рассказал об ужасах гитлеровской Германии и концлагерях. Мне тогда было шестнадцать.
В возрасте восемнадцати лет я решила посвятить свою жизнь изучению истории, и была на седьмом небе от счастья, когда в 1979 году получила известие о зачислении в колледж Корпус Кристи в Оксфорде на факультет современной истории. Для колледжа это был значимый год, поскольку там впервые допустили девушек к зачислению.
Другими словами, со дня своего основания в 1517 году колледж существовал исключительно как учебное заведение для белых юношей, преимущественно из привилегированных слоёв английского общества. В целом в университете было совсем немного женщин-преподавателей истории, что негативно сказывалось на учебной программе. В содержание курса входили только истории об известных белых мужчинах-европейцах, которые давно умерли. Из программы даже были исключены несколько королев, например королева Елизавета Первая. Методология обучения находилась во власти маскулинных ценностей — логоса, объективности и справедливости. До сих пор я помню испуг в голосе моего преподавателя, когда я попыталась обсудить с ним то, что чувствовали британские суфражистки, которые умирали от нестерпимых мучений, когда их насильно кормили через металлические трубки.
Жизнь в Оксфорде была борьбой. Я попала туда из частной элитарной школы вне Англии и в значительной мере была самоучкой. Трудно подобрать слова, чтобы описать все те мучения, с которыми я столкнулась. Я обожала читать. Часами просиживала в средневековых библиотеках и детально изучала старые книги. Но оценки, которые мне ставили преподаватели, вызывали у меня лишь горькие разочарования, и никто не хотел
посоветовать мне, как их улучшить, они только говорили: «читай дальше». И я читала часами напролёт, насколько хватало сил, принимая по ночам таблетки с кофеином, чтобы только не заснуть и не прервать чтение, но это был отнюдь не лучший совет. Хотела бы добавить, что в тот момент Оксфорд не предлагал мне академических консультаций, даже личных консультаций или других источников, которые могли бы помочь мне. В конечном счёте я пришла к печальному выводу, что мне не суждено добиться чего-то значимого, и не стоит даже помышлять о степени доктора философии в истории, я буду простым второсортным историком. Тем не менее, я всё ещё намеревалась получить степень доктора философии в Оксфорде, но мой преподаватель ехидно надсмехался надо мной и называл меня «моя маленькая девочка», отказываясь обращаться ко мне по имени.
В итоге я закончила обучение в Корпус Кристи, не видя ясных перспектив для карьеры, за исключением того, что я по-прежнему хотела, чтобы моя деятельность была связана с историей. В последние дни моего пребывания в колледже, уже после зачётов, я обнаружила в почтовом ящике заманчивое объявление. Колледж Червелл Туториал приглашал дипломированных выпускников Оксфорда, недавно окончивших обучение, преподавать предметы для группы студентов программы «Advancedlevel». (Английский «Advancedlevel» по нагрузке соответствует «AdvancedPlacement» Соединённых Штатах. Это экзамен, который вы сдаёте, чтобы вас допустили к преподаванию в университете). Так что отзывчивый американец немедленно взял бы меня на работу.
Прелесть этой программы заключалась в том, что я могла преподавать любой период истории, который сама выберу, вдобавок у меня ещё оставалось свободное время для поездок, так как я не буду работать по найму. Я выбрала специализацию — история Французской Революции. После прочтения Кристофера Хибберта1 у меня сохранились яркие впечатления о временах Марии Антуанетты и Максимилиана Робеспьера. И я решила поехать во Францию, чтобы своими глазами увидеть то место, где эти незаурядные личности провели свои последние часы перед казнью в парижской тюрьме Консьержи.
В Париже у меня случился первый опыт пробуждения бессознательного под влиянием той исторической обстановки, в которую я попала. В течение нескольких месяцев до поездки в Париж я изучала историю Французской Революции. Отчасти, это была своего рода месть Оксфорду, где мне отказали в привилегии взять Французскую Революцию в качестве своего специального предмета. Но кто будет отрицать, что гомосексуальный котик Максимилиан Робеспьер был более притягательной исторической фигурой, чем британские реформаторыXIXвека, которых я была вынуждена изучать вместо этого? Мужчины наподобие Уильяма Гладстоуна и Лорда Аскита в моей книге по истории напоминали «людей в футляре», отбрасывающих тени, тогда как имя Максимилиана Робеспьера светилось кроваво красными буквами на каждой странице. Непреодолимая сила заставила меня посетить тюрьму Консьержи на берегах реки Сены, где находится камера, в которой приговорённая Мария Антуанетта дожидалась своей казни, и где под стеклом бережно хранится последняя записка Максимилиана Робеспьера с мольбой о помощи.
Мой попутчик уже покинул музей к тому времени, когда я вошла в комнату, где лежало письмо Робеспьера. Позже он признался мне, что видел здесь призраков солдат в синих и красных пальто, марширующих вокруг тюрьмы. Мне не посчастливилось увидеть там призраков, и я решила поскорее уехать оттуда. Читая предсмертную записку Робеспьера, я обратила внимание на прерванную подпись «Ro—». В этот момент ему выстрелили в челюсть и схватили. Я смотрела вниз и видела его кровь на своих руках. Тёплая, липкая кровь. Я была страшно напугана, и на мгновение меня осенило, откуда взялась эта кровь. Мне потребовалось три или четыре секунды, чтобы понять, что это не кровь Робеспьера, а моя собственная, потёкшая из носа.
Начиная с того момента, меня начали периодически по ночам посещать сны о гильотинах и казнях с отрубанием голов. Кроме того, мне снились события из других исторических мест, например, из Версаля, где я останавливалась совсем ненадолго, но успела ощутить погружение в другое время. Меня охватило чувство слияния с историей, врастания в пейзаж и в события, происходившие в том месте. Временами эти припадки были просто ужасны, и многие годы у меня не было никакой системы, чтобы понять их и хоть как-то упорядочить.
Всё изменилось, когда в мою жизнь пришёл юнгианский психоанализ. Мой аналитик заметил, что в моих снах содержался богатый набор исторических характеров, и предложил мне вместе с ним исследовать связь между историей, которую я преподавала, и моими снами. В частности, мне запомнился рассказ аналитика о том, как ему приснились японские солдаты, казнившие китайских заключённых, после того, как на той неделе я читала лекцию о японских военных преступлениях в Нанкине. Он посоветовал, чтобы я приобрела себе книгу Юнга «Воспоминания, Сны, Размышления». Даже в переводе Юнг предложил мне сотрудничество и протянул руку помощи моему опыту бессознательных всплесков на исторические темы, которые, по сути, были более значимы, чем сколь угодно долгие беседы о пережитом опыте во время психоанализа.Ведь теперь со мной был тот, кто воспринимал моё бессознательное, тот, кому постоянно снились исторические фигуры, тот, кто провёл свою жизнь в диалогах с ними, рисуя их, амплифицируя, и всячески способствуя их появлению. Автобиография Юнга пестрит описаниями снов и кошмаров, в которых оживают рыцари, где странные настроения и видения дают подсказку герою, путешествующему по историческим городам, таким как Равенна, где мы с воодушевлением встречаемся с фигурами предков. Согласно Юнгу, у нас действительно нет выбора. Мы обязаны воспринять эти манифестации бессознательного, либо остаться беспокойными и нецелостными.
Внутренний мир и степень личной удовлетворённости в большой мере зависят от того, насколько историческое наследие, которое является неотъемлемой частью отдельно взятой личности, может быть гармонизировано в соответствии с эфемерными состояниями действительности [курсив мой] 3.
В Англии я продолжала работать с моими историческими снами, используя метод песочной терапии и разговаривая с историческими персонажами. В своей профессиональной деятельности я перерыла гору литературы по психоисториям людей, которые видели сны и в дальнейшем фиксировали запомнившиеся исторические типажи в своих работах. Перед вами фрагмент исследования, который захватил моё воображение. Он представляет собой описание кошмара, увиденного психоисториком Робертом Джей Лифтоном, который послужил материалом для написания книги о нацистских докторах.4 Это описание во многом соответствует моему сну о том, как меня посадили в тюрьму и заперли замок связкой ключей, висящих на проволоке. Он приснился мне, когда я приступила к написанию своей магистерской диссертации по холокосту. Я полагаю, что многие историки видят подобные сны-инициации и используют их в собственных работах, но мало кто решается в открытую говорить об этом, как это делает Лифтон.
В поисках применения своего собственного опыта и в попытке глубже понять, как работать с бессознательным в истории, я заинтересовалась программой общества «Перед лицом Истории». Эта некоммерческая организация расположена в Бруклине, штат Массачуеттс, и оказывает поддержку преподавателям во всём мире, столкнувшимся с культурными предубеждениями и тенями, связанными с преподаванием истории холокоста. Недельный курс, который я прошла в отделении «Перед лицом Истории» в Англии в 1997 году стал поворотным моментом в моей жизни. Последовав примеру Роберта Джей Лифтона, я разговаривала с оставшимися в живых очевидцами холокоста и изучала показания нацистских преступников, которые глубоко проникали в мою психе, и, когда я вновь приступила к преподавательской деятельности, во мне звучали голоса тех, с кем выпала честь побеседовать, а через них — с их погибшими товарищами. «Учите! — казалось, они шептали мне это постоянно. — Рассказывайте студентам наши истории, и не позволяйте, чтобы о нас забыли».
Кроме того, в 1997 я впервые вышла в интернет со своего первого компьютера, благодаря чему мне удалось наладить контакт с Международной Ассоциацией Психоисториков (IPA) в Нью-Йорке. Эта группа, основанная Ллойдом де Маусом, проводит ежегодные конференции в Нью-Йорке. Несмотря на то, что IPA специализируется преимущественно на влиянии событий из детства и на Фрейдистской теории, конференции открыты для всех желающих, и каждый год в программе содержится широкий спектр презентаций. Многие учёные открыто говорят об использовании своего сновидческого опыта применительно к историческому материалу. В 1998 году Ллойд де Маус пригласил меня на конференцию IPA, чтобы обсудить моё исследование на тему холокоста.
Всю конференцию я была как на иголках. Но меня не покидало приподнятое настроение, так как я наконец-то освободилась от ограничивающих меня рамок академического мира Англии. Открытость и энтузиазм учёных, присутствующих на конференции, вселили в меня желание продолжать исследования на соискание докторской степени. В моих планах было изучение снов и опыта бессознательного юнгианских историков. Обо мне написали в журнале «Психе Клио», который является одним из немногих изданий, где публикуются интервью историков, которые рассказывают о своих сновидениях. Мгновенная синхрония не заставила долго ждать — почти сразу после выхода журнала коллега из IPA предложил мне приступить к стажировке на степень доктора философии в области глубинной психологии в институте Пацифика Градуэйт в Калифорнии. Так началось моё приключение.
Я продала дом в Англии и переехала в Калифорнию. Так случилось. В поиске себя я прошла путь от разрушенного войной Ковентри до белокаменных шпилей Оксфорда, от зловещей тюрьмы Консьержи в Париже до кушетки юнгианского аналитика, от песочной терапии в Южном Лондоне к организации «Лицом к истории и себе», затем к IPA в Нью-Йорке, и, наконец, приехала в Калифорнию. В Пацифике проявили интерес к моим исследованиям о связи бессознательного и истории, оказывая мне должную поддержку. Ничто не мешало мне применять собственный опыт бессознательного в профессиональной деятельности. Параллельно я продолжала искать подсказки в работах известных глубинных психологов и историков.
Сначала я обратилась к сочинениям К. Г. Юнга, но постепенно обнаружила, что у него много общего с Зигмундом Фрейдом, его наставником, который питал страсть к истории и археологии. Письма Фрейда и мемуары тех, кто работал с ним, таких учёных как Хильда Дулиттл (H.D.),5 помогли мне собрать вместе различные методы работы с историческими фигурами. Книги Джеймса Хиллмана в частности «Лечебная беллетристика»,6 помогли мне проследить за тем, как совмещение личных историй с коллективными способно помочь в процессе выздоровления. В ней автобиографические письма историков рассматриваются сквозь призму Фрейда, Юнга, а также Хиллмана. Все вместе эти работы составляют то, что я называю кругом Клио. Вступление в круг Клио ознаменовало для меня начало погружения в исторический процесс. Моим первым проводником по нему был немецкий философ и историк Вильгельм Дильтей (1833-1911) — уважаемый учёный, один из отцов-основателей герменевтики.7
Герменевтика и историческая наука
Вильгельм Дильтей всячески стремился отделить историю и гуманитарные науки от точных, естественных наук. Он считал, что объективный научный метод, который усиливает внимание к внешним субъективным деталям, не подходит для истории. В то время как естественные науки занимаются только причинами и их объяснением, ключевым словом для гуманитарных наук, по мнению Дильтея, было «толкование». Вильгельм Дильтей был убеждён, что история, как наука о людях, должна апеллировать к внутреннему содержанию, а не к внешнему объяснению.
Дильтей рассматривал толкование истории, как внутренний акт. Он также полагал, что только тот историк, который непосредственно занимается интерпретацией событий на основании собственных знаний, способен достигнуть результата. Мы никогда не сможет в точности повторить прошлый опыт, но способны использовать собственный опыт, который поможет нам проследить связь между ними. «Каждый вновь открывает себя в другом человеке». 8 Точки пересечения между событиями прошлого и настоящего Дильтей называл «герменевтическими узлами»9, они вполне соответствуют понятию сопереживания в психологии. Это способность поставить себя на место исторической фигуры и её глазами взглянуть на происходящее в тексте.
Дильтей описал роль историка таким образом:
«На основе связей, которые историк прочувствовал внутри самого себя, он добавляет свои знания об обычаях, укладе жизни, политическом климате и религиозных процессах к фактическим данным. Герменевтические узлы мира истории — это опыт, в котором объект открывает сам себя в динамическом взаимодействии с окружающей обстановкой».10
Таким образом, исследователь вносит в объект изучения свой жизненный опыт.
Многие учёные считали и продолжают считать подобный подход не соответствующим научной парадигме, но Дильтей относился к собственному психологическому опыту как к способу проникновения в исторический процесс, который позволяет исследователю глубже проникнуть в события прошлого и, таким образом, продвинуться на пути собственного самопознания.
Следующим шагом в моём исследовании для настоящей книги будет обобщение автобиографий и биографий глубинных психологов с целью найти в них те самые«герменевтические узлы». Что обсуждали эти авторы в своих исследованиях? Были ли это сны, моменты исторического вдохновения, или голоса, под чью диктовку они писали? Где они черпали вдохновение: близ руин разрушенных зданий, на полях сражений или, быть может, в музеях? Всякий раз, когда глубинный психолог или историк в разговоре со мной касается темы жизненного опыта и моментов исторического вдохновения, я стараюсь внимательно их слушать. Думаю, Дильтей похвалил бы меня, сказав, что у меня есть все шансы достигнуть успехов на ниве самопознания. Ибо события, наподобие тех, что случились со мной в Париже, а также исторические сны, которые всплывали в моей психе абсолютно бессистемно, вдруг начали складываться в единое целое.
В своём «Пересмотре Психологии» Джеймс Хиллман выражает особое почтение Вильгельму Дильтею, как «предтече психологии архетипов».11 Хиллман упоминает герменевтические узлы Дильтея, как ключевые точки, «где встречаются сны, фантазии, безумие и поэзия». Самым нестерпимым и шокирующим он считал «патологизацию образа», надёжно сокрытого в драгоценной обители памяти, где расположен вход в царство архетипов.12 Именно здесь, среди важнейших «кластеров» или, если угодно, «точек фокуса» памяти, психе «в наименьшей степени стратифицировано». Женетт Парис использует методику, похожую на методику Хиллмана. Далее она пишет о том, как воспоминания приходят во время сеанса терапии.
На первый взгляд они кажутся бессмысленными ассоциативными фрагментами. Но затем эти клочки информации формируют основную сюжетную линию, основной конфликт, который обладает свойством возвращаться снова и снова, независимо от того, хотите вы этого или нет.13
Эти «сюжетные линии» рассматривались Дильтеем и Хиллманом, как пути, ведущие в исторические или мифологические миры. Это места, где личная история исследователя сливается с коллективной, благодаря чему он проникает в герменевтический круг.
Хиллман уважал Дильтея за сформулированное им различие между «знанием через толкование», и «знанием через объяснение».14 Для Хиллмана научные объяснения, основанные на причинно-следственной взаимосвязи, сокращают и ограничивают психе. Объяснения упрощают и губят. Хиллман, как и Дильтей, ставит понимание выше объяснения, так как такой подход предоставляет больше возможностей. Таким образом, когда мы предлагаем научное объяснение психологического симптома, мы отказываемся от любых других возможностей. В «Коде Души» Хиллман приводит аргументы против сухого, объяснительного подхода к рассмотрению человеческих биографий. 15 Как и Дильтей, он стремится освободить нас от «казуистики» в толкованиях.
Следует добавить, что герменевтика не преследует идею об окончательном истолковании. Вот что об этом пишет известный учёный-герменевтик Рихард Э. Палмер:
«Акт интерпретации не должен быть экспансивным присвоением, «насилием над текстом», а являться своего рода любовным союзом толкователя и текста — партнёров в герменевтическом диалоге».16
Замечу, что мы не стремимся полностью отказаться от объяснения. Но работая с бессознательным измерением в текстуальном анализе, важно зафиксировать полученные образы.
В своей работе «Сон и другая реальность» Хиллман описывает эпистолярный жанр, как средство для фиксации образа сновидения. Он пишет: «Эпистолярный жанр сам по себе предполагает возвращение к прежней многовариантности, благодаря чему образы уже не могут быть систематизированы».17 Пытаясь запечатлеть образ в пределах текста, мы вызываем волны в океане нашей психе, и это напоминает бросание камешка в пруд. Волны создают взаимосвязь между моим собственным жизненным опытом и образом в тексте, которому я следую. Я начинаю «смотреть сквозь»18 слова текста, полученные непосредственно из источника, вглубь к ещё более глубоким уровням понимания.
Работа Сьюзен Гриффин по герменевтической философии помогла мне расположить теории Дильтея и Хиллмана в рамках исторического контекста.19 Философия Гриффин представлена в работе «Хор Камней». Она пишет: «То, что мы называем собой, — часть большой матрицы личных и общественных отношений… всех жизней, что вокруг нас находятся в нас».20 Сьюзен умело расплетает и заново ткёт полотно текста, чувствуя разницу между личным и коллективным. Она даёт своему читателю роскошную возможность самому распутывать эти «герменевтические узелки», что ставит её на почётное место герменевтического круга. Вдобавок, она демонстрирует читателю проблески текстуальной трансформации, предоставляя знание, почерпнутое из исторической литературы углубляя, таким образом, своё понимание.
Меня вдохновляет метод Гриффин, потому что он позволяет читателям налаживать свои собственные связи между личным и коллективным. Всё это может болезненно затронуть наши семейные тайны. Раз за разом мой карандаш скользит над этим текстом, перечитывая его, я замечаю, что новые связи постепенно исчезают из моего воображения. Например, Гриффин сравнивала синдром траншейной стопы, которым массово болели солдаты со время Первой Мировой Войны, и свою собственную тяжёлую болезнь, вызывавшую онемение,21 меня осенило: да, я тоже знаю, что это такое. У меня было онемение пальцев ног. И никто не знал причину. Я вспомнила своего дедушку, который был санитаром во время Первой Мировой. Он испытал такое же онемение при обморожении в зимние месяцы. Я прекрасно понимаю, что личные раны есть раны общества. Две мировые войны оставили неизгладимый отпечаток в истории моей семьи.
В конце «Хора Камней» Гриффин подытоживает: «То, к чему я стремлюсь — это прогресс в работе, которая продолжается от страницы к странице, и будет закончена только в воображении».22 Подобное желание создать «текучую» работу, работу с открытым финалом, который не сковывает воображение, как нельзя лучше соответствует духу Гермеса, бога, который дал своё имя герменевтическому методу. Женетт Парис указывает на различие природы апполонической и герметической связи.
Единственное значение апполонической связи заключается в ясности и последовательности, в отличие от коммуникации под знаком Гермеса, которое следует короткими, извилистыми путями, блуждая по которым вперёд-назад легко оказаться в тупике. У Гермеса много дорог.23
Основные качества Гермеса — парадоксальность, двусмысленность, способность к мгновенным озарениям. Его крылатые сандалии уносят нас в головокружительное путешествие в прошлое. Истинное историческое прозрение по-меркуриански неуловимо. Приведу в качестве примера два утверждения. Первое принадлежит историку Михаэлю Вуду, который шёл по следам Александра Македонского.24 Второе — Джеймсу Хиллману.
Подчас трудно представить людей в истории, ведь они, как и мы, постоянно в движении, и наша задача — воссоздать их действия в нашем собственном времени.
Меркурий подобно аниме изворотлив, непостоянен, блистающ, его трудно поймать и так же трудно постичь его природу. Стремительно летящий на сияющих серебром крыльях психе, Меркурий подобен эльфу и Мелузину и неуловим, как анима.25
Психе и Клио неуловимы. Их невозможно приковать к земле. Они мимолётны, как вдохновение. Они, как момент дежа вю, или как то странное чувство, с которым просыпаешься после ночного сновидения. Историки, чей жизненный путь служит для меня примером, свидетельствуют о неуловимой природе вдохновения в реконструкции событий прошлого. Поскольку я работала не только с их текстами, но и с трудами глубинных психологов, меня интересовал поиск порталов, откуда исходит вдохновение и через которые можно проникнуть в миры прошлого. К сожалению, дорожки эти очень зыбкие и подчас их трудно найти. Когда мы имеем дело с бессознательным, нам трудно описать происходящее словами, которые зачастую могут быть неадекватны. Попытка осмыслить вспышку вдохновения походит на попытку фотографически запечатлеть свои чувства от сновидения, и сохранить их после пробуждения. Часто слова не способны должным образом передать чувства.
Тем не менее, слова — это всё что мы имеем, ведь, к сожалению, историки не публикуют свои картины сновидений, которые были бы способны наглядно отразить их психические процессы. Юнг рассматривал рисование и песочную терапию, как способы амплификации сновидений, и не исключено, что в будущем историки будут использовать эти методы для большего погружения в свою работу.
Вместо того чтобы использовать теорию глубинной психологии, чтобы объяснить ту или иную историческую фигуру (например, Гитлера) или событие (например, холокост), я использую интуитивный метод глубинной психологии для лучшего толкования механизмов их таинственных творческих процессов. В частности, я интересуюсь историческим воображением. Как историкам удаётся заглядывать в прошлое? Каким образом воображение позволяет им проникать в саму суть исторической фигуры? Я уверена, что в психологии и, в особенности, в глубинной психологии Фрейда и Юнга, таится ещё немало возможностей для нас.
Взгляд на историю через глубинную психологию — рецепт катастрофы?
Принято считать, что глубинная психология — это опасная область для историков. Такие учёные, как Хант,26 Барзум27 и Стеннард28 пытались найти причины, которыми подпитывается это распространённое мнение, ведь эти две дисциплины имеют так много точек соприкосновения, и, тем не менее, не могут наладить успешное взаимодействие. Первоначально между этими двумя дисциплинами были хорошие отношения. Зигмунд Фрейд приложил немало усилий, чтобы показать значимость психоанализа для понимания исторических проблем в таких работах, как «Цивилизация и недовольство ею»,19 «Леонардо да Винчи и воспоминания его детства» — уже об отдельно взятой личности. В 1957 году идея наладить взаимосвязь между глубинной психологией и историей была официально одобрена историческим «истеблишментом». Уильям Лангер — президент американской исторической ассоциации назвал использование аналитического метода в глубинной психологии следующим шагом для историков в их профессиональной деятельности.31
Многие откликнулись на призыв Ланджера создать новую дисциплину, и им это удалось. Ориентиром для психоисторических исследований послужила работа Эрика Бриксона «Молодой Лютер: Психоанализ и История».32 В 1960-ых и 1970-ых был сделаны следующие шаги: основаны два психоисторических журнала для профессионалов; в некоторых университетах появились кафедры психоистории, и даже начали принимать кандидатов на докторскую степень по психоистории, как отдельной специализации.33 Но не всё было так гладко. На психоисторические исследования обрушился шквал критики. Один из наиболее убедительных аргументов заключался в том, что подобный подход сводит комплекс исторических феноменов к одной простой и незамысловатой причине, то есть к психологии личности, игнорируя политические, экономические, социальные и другие факторы. Два самых известных примера такого редукционизма связаны с личностью Адольфа Гитлера. Так получилось, что о нём написано больше психобиографий, чем о любой другой исторической фигуре. Рудольф Бинион, например, видел истоки ненависти Гитлера к евреям в личной неприязни к врачу-еврею, которому не удалось вылечить его мать от рака груди.34 В другой книге, написанной Робертом Уэйтом, говорится, что мания величия Гитлера вызвана чувством сексуальной неполноценности, причина которой кроется в том, что его левое яичко так и не опустилось в период полового созревания.35
В данном случае, я намеренно преувеличиваю редукционизм, но это именно то, чем занимаются хулители психоистории. Неудивительно, почему такие авторы, как Бинион и Уэйт подверглись атаке со стороны противников психоистории только потому, что пытались объяснить холокост и роль Германии во Второй Мировой Войне как следствие реакции сына на халатное лечение его больной раком матери или же комплекса, вызванного недоопустившимся яичком. Однако подобный примитивный редукционизм не вправе лишать психоисторию права на существование; как метода исторического анализа, возможно, не столько далёкого от господствующего направления, как кажется на первый взгляд. Из-за своих неакадемических методов психоисторики становятся лёгкой добычей для скептиков. Однако мы можем согласиться с отдельными оппонентами в том, что некоторые их выводы весьма сомнительны, но их метод ведения дневников и фиксации сновидений применительно к историческому анализу незаменим, как средство поиска взаимосвязей между историей и психе. Неслучайно, когда я приступила к своему исследованию взаимосвязи глубинной психологии и истории, психоисторик Ллойд де Маус и его психоисторическая группа в Нью-Йорке оказали мне столь необходимую на начальном пути помощь и поддержку.
Далее я не буду использовать глубинную психологию для объяснения исторических характеров (таких, как Гитлер) или исторических событий (таких, как холокост); правильней сказать, я буду использовать идеи глубинной психологии, чтобы попытаться понять и растолковать мистерии творческого процесса и механизмы их манифестации в работах историков. В особенности меня интересует историческое воображение. Как историки заглядывают в прошлое? Как им удаётся проникать в душу исторической фигуры? Я уверена, что в данном случае, как сказали бы Фрейд и Юнг, у нас есть что вам предложить.
Потребность в воображении при историческом исследовании
Об историческом воображении написано крайне мало. Представьте себе, что вы прогуливаетесь по большому книжному магазину. Чтобы убедить вас в этом, позвольте провести небольшой эксперимент. Представьте, что вам захотелось найти как можно больше книг по историческому анализу, и вы отправились в ближайший магазин академической книги. Придя туда, вы смотрите на полки и не верите своим глазам. Если искать только те работы по истории, где используется сознательный метод анализа прошлого, вы обнаружите не так уж много книг. Об этом напоминает профессор истории Кейт Дженкинс в своей книге «Переосмысление истории». В отличие от теории литературы и философии, по которым написано множество книг, из которых можно выбрать именно то, что нужно, Дженкинс подчёркивает, что «почти наверняка не возникнет такого раздела, как «теория истории» (даже сама фраза об этом звучит как-то странно)».37
Теперь представьте другой эксперимент, результат которого удивит вас не меньше. Теперь вместо книг по истории ищите книги по литературному творчеству, искусству и личному росту. Среди них вы найдёте львиную долю книг по различным видам исторического анализа. Когда предметом исследования служит не коллективная, а личная история, результаты поиска будут поистине ошеломляющими. Вы будете окружены множеством книг по саморазвитию, которые готовы стать вашим проводником в жизни, поведать вашу историю, пройтись по собственным мистическим путям или, наконец, обрести свою внутреннюю музу. Отчасти это ирония. С одной стороны, между нами говоря, книг, которые могут рассказать нам об историческом воображении, как одном из видов исторического исследования, пока крайне мало. С другой — есть масса книг по анализу личной истории, развитию воображения и повышению творческого потенциала, которые затрагивают нашу личную историю. И всё же, насколько различны эти два вида деятельности? Мы слишком часто выпячиваем нашу личную историю и не всегда заинтересованы в соединении её с коллективной историей, историей всего человечества. Возможно, это отголосок нашего обучения истории в школе. Недавний масштабный социологический опрос в Соединённых Штатах показал, что большинство респондентов охарактеризовали школьные уроки истории как «искажённые», «неполные», «сухие» или откровенно «скучные».38
Если это действительно так, то вряд ли мы будем относиться к истории, которую изучали в школе как к чему-то личному, принадлежащему непосредственно к нашей жизни. Для среднего американца история часто представляется хаотичным набором бессмысленных фактов и дат, написанных преимущественно мёртвыми белыми о мёртвых белых.
Задумайтесь над тем, что говорит о преподавании истории бывший премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер:
«История — это то, что было в прошлом. Поэтому изучение истории требует знания событий. Невозможно понять смысл этих событий, не впитав необходимое количество фактической информации и не разместив их в хронологическом порядке — иначе говоря, необходимо знать даты. Никакая, даже очень сильная симпатия к историческим героям, образам или ситуациям не может заменить первоначально скучный, но, в конечном счёте, полезный процесс запоминания исторических фактов». 39
Этот «скучный» процесс заучивания исторических фактов и тенденция нашей системы образования, смотрящей на учащихся, как на пустые сосуды, которые нужно наполнить бесконечным ворохом дат, вызвали в пустоту в сфере исследования личной истории, которая благополучно заполняется средствами массовой культуры. Но, тем не менее, если мы будем сосредотачиваться исключительно на нашей личной истории, забывая соединять её с коллективной, мы рискуем стать изолированными, отчуждёнными и депрессивными. Основная польза от работы со снами, видениями, а также изменёнными состояниями сознания применительно к историческому анализу заключается в том, что она помогает нам достичь ощущения непрерывности нашего индивидуально опыта и опыта человечества, воплощённого в событиях прошлого.
Учёные и теоретики образования знают, что учащиеся гораздо лучше воспринимают эмоционально окрашенную информацию, нежели сухие факты — это утверждение справедливо и для истории. Но всё же, мне кажется, что учителя в большинстве своём не способны соответствовать этому принципу. Сэм Вайнбург, один из ведущих американских авторов, пишущих учебники истории, высказал следующее наблюдение:
«Психологи, интересующиеся историей, традиционно рассматривают работы по историографии как ключ к пониманию природы исторической мысли. Да, историография учит нас отличать талантливое рассуждение от бездарного, но вместе с тем не может дать вразумительного совета, как этого достичь». 40
Часть проблем связана с поиском принципов исторического анализа в литературе по историографии, ведь мало кто из тех, кто занимается биографиями известных историков, имел дело с их воображением. В 1989 году Джон Клайв, профессор истории Гарварда и личный биограф Макалея, британского историка 19-го века, приступил к масштабному исследованию в этой области.41 Он пишет: «Мало кто из биографов историков до настоящего времени утруждал себя поиском связей между личностью историка и его воображением». 42
По этому поводу высказался британский профессор истории Крис Хазбендс. Он пишет: «Вдохновлённый исследованием человек, далёкий от примитивного накопления исторического материала, как правило, полагается на такие труднообъяснимые вещи, как «озарение» и «интуиция»».43 Но пока немногие биографы историков способны что-нибудь сказать о бессознательных источниках исторического вдохновения.
Автобиографии историков: новый литературный жанр?
В последние годы наметилась тенденция к сближению истории и литературы, которая способна упростить применение исторического воображения в наших исследованиях. Начиная с обращения Джона Клайва в 1989 году о дальнейших научных поисках в области исторического воображения, и до сегодняшнего дня, исследователям стал доступен огромный пласт нового автобиографического материала, написанного историками о самих себе. В 1999 Михаэль Динтенфасс написал статью в «Journal of Modern History», в которой прокомментировал новую волну таких автобиографий. В этой статье Динтенфасс дал критическую оценку нескольким недавно опубликованным работам, среди которых: автобиография британского историка Д. Ф. К. Харрисона под названием «Ботаник»,45 «Воспоминания о настоящем Севере»,46 американского феминистского историка Джил Кер Конвей и «Век учись»47 Натали Земон Дэвис. Это только три примера из общего списка.
В перспективе эта новая волна интереса к исторической автобиографии может послужить материалом для моего нового исследования, однако, по-прежнему существует серьёзное препятствие, которое необходимо преодолеть, чтобы избавиться от ограничений в этой области. Комментируя трудности, с которыми сталкиваются историки при написании собственных биографий, Динтенфасс отмечает, что многие из них опасаются, что их могут посчитать эгоцентричными и потакающими собственным желаниям, когда они пишут о самих себе.48
Бытует мнение, что прошлое отдельно взятого человека имеет значение только в том случае, если оно может что-то рассказать о масштабных исторических процессах: личность может быть показана только в том случае, если её индивидуальный опыт имеет достаточно точек соприкосновения с коллективным. Подобное самоуничижение со стороны историков Динтенфасс назвал «деперсонализацией прошлого». Историк, пишущий автобиографию, по сути, приносит себя в жертву предмету исследования, в итоге личная история обесценивается, освещая собой всю работу в целом.
Вот мнения некоторых историков, которые сталкивались с этой проблемой. Историк-феминист Хелен Нейдер высказала такую мысль: «Я написала автобиографическое предисловие к «Свободе в абсолютистской Испании«, хотя прекрасно понимала, что некоторые историки могут счесть меня эгоцентричной».49 Британский историк Д. Ф. К. Харрисон упомянул о похожей личной борьбе в предисловии к своим мемуарам: «Я пробовал написать об общественной истории современности, избегая повествования от первого лица и автобиографической формы».50 Историк-феминист Мэри Элизабет Перри написала целую поэму, чтобы во весь голос сказать об обстоятельствах, мешающих проявлению её собственных мотиваций при написании публикаций на тему истории. Поэма называется «Разоблачение» и обращена к историкам, которым нравится прятаться за теми, кого они изучают, вместо того, чтобы лицом к лицу «встретиться со своим читателем, а не трусливо скрываться в тени».51
Вероятно, вы догадываетесь, что вопрос о присутствии автора в исторических мемуарах является больной темой. Большинство историков, которые опубликовали свои мемуары в течение минувших 20 лет, придерживались идеи о том, что своё «я» должно быть полностью изъято из истории. Подобные взгляды как нельзя лучше отражены в словах историка Д. Г. Гекстера, который в 1979 году писал: «Любая личная оценка, которая претендует на то, чтобы называться академической, подлежит осуждению как неточная и оскорбительная для науки».52 История восхода и заката концепции объективности наилучшим образом отражена в работе Питера Новика «Благородная мечта».53 Когда-то идея о максимально объективном рассмотрении прошлого была основной задачей исторической науки — пишет Новик. «Это был краеугольный камень, на котором зиждилась вся профессиональная историческая деятельность».54 Однако объективность часто создаёт пространство для иллюзий. Последняя часть книги Новика озаглавлена: «Объективность в кризисе».55 Минувшие 50 лет были отмечены ростом идей постмодернизма, которые бросают вызов понятиям объективности и правды, и призывают историков писать больше собственной аналитики в своих работах, не боясь показаться субъективными. Всё больше и больше людей понимают, что любая история — это продукт личных предположений и мировоззрения историка, как бы он не ссылался на свою объективность и рефлексивность.
Участившиеся случаи трактовки истории с позиции различных этнических и возрастных групп бросили вызов идеалу объективности. Появление разнообразных исторических версий, продвигаемых различными группами по интересам, убедительно доказывает, что идеал объективности — это что-то из разряда иллюзий. Чёрная история, женская история, латиноамериканская история — это лишь малая часть всех альтернативных историй, которые вынуждают академических историков постепенно отказываться от однобокого толкования прошлого в пользу плюралистического взгляда.
Соблюдение критерия рефлексивности, признания альтернативных толкований истории и рассвет феминистического движения объединились, чтобы наконец-таки связать между собой личное и политическое, и таким образом произвести на свет новую волну автобиографий историков. Особенно это чувствуется в работах феминистских историков, таких как Натали Земон Дэвис56 и Сьюзан Гриффин57, которые дают нам возможность понять всю важность феминизма и постмодернизма как мотивационных факторов их общественной жизни, работы и желания помочь понять их борьбу как женщин-историков, изложенную в их биографиях.
Автобиографии историков — явление не новое. Эдвард Джиббон, автор эпопеи «Закат и падение Римской Империи» написал свою автобиографию в 1796 году. Великий французский историк 19-го века Жюль Мишеле оставил после себя замечательный дневник, в котором описаны события его жизни в период с 1815 по 1850 год. Великий британский литературный историк Джордж Макалей Тревельян опубликовал свою автобиографию в 1949 году. Так что явление это отнюдь не новое. Что же касается новизны, то она выражается во влиянии постмодернизма и феминизма, которые подчёркивают важность автобиографий историковкак нового литературного жанра. Не смотря на то, что авторы таких работ часто чувствуют себя не в своей тарелке, по причине разоблачения того способа, которым они пользовались, а именно исторического воображения, их работы не прекращают публиковаться.
Вклад глубинной психологии
За постмодернизмом и феминизмом должен последовать другой относительно новый жанр, который может послужить причиной возникновения новый волны автобиографий историков. Юнг58 начал писать свою автобиографию, начав с вступления, в котором изложил всё то, что хотел сказать о своём личном мифе, а также о том, что книги по личной мифологии и личной истории пишутся в расчёте на применение непосредственно в вашей жизни, раскрывая внутреннюю музу — в этом секрет их популярности. В отличие от большинства историков, защитники личной мифологии и личной истории уделяют большое внимание сновидениям, изменённым состояниям сознания, видениям, синхрониям, благодаря которым мы можем глубже понять предназначение нашей души.
Джеймс Хиллман, основатель постюнгианской школы архетипической психологии, предположил, что наш «отчаянный позыв» написать личную историю есть не что иное как желание нашей души воссоединиться с потерянной исторической душой.59 Он полагает, что вследствие психологической терапии пациенты вспоминают свою личную историю, и по этой причине выздоравливают, а врачи, в таком случае, являются новыми историками, которые благодаря многочисленным способам психоанализа приоткрывают историю души пациента. Этот метод Хиллман назвал «лечебной беллетристикой». Ключевая идея, которая стоит за такими работами, как «Ваше мифическое путешествие»60 и «Летопись вашей жизни»,61 состоит в том, изучение личной истории вносит целостность и избавляет от глубокого чувства отчуждения и фрагментации, которые являются частью нашего существования в век постмодернизма.
Писатель и терапевт Дина Мецгер пишет об этом следующее:
«Истории излечивают нас. Благодаря ним мы становимся более целостными. В процессе письма, поднимая на поверхность события нашей истории, мы, сами того не подозревая, восстанавливаем те наши части, которые были потеряны, подавлены, искажены или скрыты, и на собственном опыте убеждаемся в том, что история лечит. Как в слове «remember», мы re-member, то есть со-единяем вместе разрозненные части целого, интегрируя их, чтобы то, что раньше считалось чуждым и пребывало в разобщённом состоянии, было должным образом пересмотрено и больше не презиралось».62
У такой терапии есть и другие плюсы: писатель получает гонорар за свою автобиографию, а читатель перенимает его жизненный опыт и тоже получает пользу. По мнению историка-феминиста Джил Кер Конвей, основная польза от изучения жизни другого человека состоит в том, что мы углубляем чувство нашей идентичности, когда замечаем в жизни другого человека такое же молчаливое противостояние, которое происходит внутри нас самих.63 Это даёт нам чувство сестринства, братства, дружбы, товарищества и сопричастности. Мы не одиноки в нашей беде.
Многие историки, упомянутые в данном исследовании, не были лично знакомы ни с Фрейдом, ни с Юнгом, и не принимали участия в психологической терапии, но в их работах присутствует желание понять природу психических сил, которые сподвигли их на написание исторического исследования. Однако есть и те немногие, кто был непосредственно связан с глубинной психологией. Один из них — британский историк Арнольд Тойнби, чью работу я буду подробно обсуждать в пятой главе. Он выделяется среди всех остальных историков, поскольку был большим поклонником Юнга и благодарил его в одной из своих работ.64
Феминистский историк Аврора Левинс Моралис увлеклась психоаналитической терапией ещё в те далёкие годы, когда училась в аспирантуре. История её жизни, связанная с пытками и жестоким обращением, послужила основой для книги «Средства защиты».61Психоисторик Роберт Джей Лифтон является дипломированным психоаналитиком, который углублённо изучал труды Зигмунда Фрейда. Несмотря на то, что многие из историков, чьи автобиографии я буду рассматривать, имели весьма скромный опыт в глубинной психологии или не имели его вовсе, готовность следовать бессознательным источникам их вдохновения и воображения в собственных автобиографиях позволяет мне рассматривать их работы через призму глубинной психологии и искать в их внутренней истории ту самую «лечебную беллетристику», которая станет отражением моей собственной истории.
Признаюсь честно, мне намного легче писать о неудачах других людей, исследуя их автобиографии, нежели писать о своих собственных. Однако я считаю, что было бы несправедливо писать только о чужой жизни и не сказать о своих собственных точках входа в Круг Клио. Такой подход должен сослужит мне большую службу, я должна лучше понять, как мои предшественники решали проблему саморазоблачения в своих автобиографиях. Но, тем не менее, я не переношу, когда критикуют мой способ самовыражения в пределах исторической дисциплины. Один из таких критиков — Дэвид Блэкбоурн. Он отрицает самовыражение как отступление к самооправданию, и утверждает, что это смещает основной исторический вопрос с «что случилось?» на «что случилось с тобой?»66
Так что же со мной случилось? Или же не со мной, а с Натали Земон Дэвис или с Арнольдом Тойнби? Эти вопросы очень важны для меня, потому что благодаря ним, не боясь саморазоблачения, я могу соединять вместе разрозненные фрагменты личного опыта, создавая, таким образом, сюжет моей работы. Без храбрости, присущей глубинным психологам, которые были до меня, которые отважились принять свои сны, фантазии, кошмары и опыт, связанный с моментами исторического вдохновения, я не решилась бы, наверно, связать воедино идею о бессознательном с работами историков. Без знания глубинных, эмоциональных и личных связей с прошлым, которые вдохновляют их вновь и вновь приступать к своей работе, нас хотят оставить в вакууме, где вечно вопрошают о мотивационных силах, стоящих за написанием истории.
Войти в круг Клио — значит присоединиться к глубинным психологам и историкам, чьи жизни формируют основу этой книги. Они были честны и полны смелости поделиться своим жизненным опытом с читателями. Эти учёные были моими спутниками на протяжении всей моей одиссеи. Их книгами и рисунками заставлены воображаемые стеллажи моего исследования. В головокружительных фантазиях я представляю нас обедающими за большим круглым дубовым столом в Париже или во время совместного просмотра рисунков нашего опыта трансформации, в каком-нибудь масштабном историческом месте, как, например, театр в Дельфах, летним вечером на закате солнца.
Примечания
Введение в Круг Клио: «Шишки» и «плюшки» исторического воображения
1. Christopher Hibbert, The French Revolution (London: Penguin Books, 1980).
2. C. G. Jung, Memories, Dreams, Reflections, ed. Aniela Jaffe, trans. Richard and Clara Winston (London: Fontana Press, 1995).
3. Ibid., p. 264.
4. Robert Jay Lifton, The Nazi Doctors (New York: Basic Books, 1986), p. 12.
5. Hilda Doolittle, A Tribute to Freud (New York: Pantheon Books, 1956).
6. James Hillman, Healing Fiction (New York: Station Hill, 1983).
7. Richard E. Palmer, Hermeneutics (Evanston, IL: Northwestern University Press, 1969).
8. Ibid., р.115.
9. Wilhelm Dilthey, The Construction of the Historical World in the Human Studies, trans. H. P. Rickman (Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1976), p. 203.
10. Ibid.
11. James Hillman, Re-Visioning Psychology (New York: Harper and Row, 1975), p. 243.
12. Ibid., p. 92.
13. Ginette Paris, Pagan Grace, Dionysos, Hermes, and Goddess Memory in Daily Life (Dallas, TX: Spring Publications, 1990), p. 124.
14. Hillman, Re-Visioning, p. 15.
15. James Hillman, The Soul’s Code: In Search of Character and Calling (New York: Warner Books, 1996).
16. Palmer, Hermeneutics, p. 244.
17. James Hillman, The Dream and the Underworld (New York: Harper and Row, 1979), p. 4.
18. Hillman, Re-Visioning, pp. 140-145.
19. Susan Griffin, What Her Body Thought (San Francisco, CA: Harper, 1999).
20. Susan Griffin, A Chorus of Stones: The Private Life of War (New York: Doubleday, 1992), p. 168.
21. Ibid, p. 233.
22. Ibid, p. 275.
23. Paris, Pagan Grace, p. 63.
24. In the Footsteps of Alexander the Great, hosted by Michael Wood, executive producers L. Eaton and L. Rees, PBS Home Videos, 1997.
25. James Hillman, Anima: An Anatomy of a Personified Notion (Dallas, TX: Spring Publications, 1985), p. 77.
26. Lynn Hunt, «Psychology, Psychoanalysis, and Historical Thought,» A Companion to Western Historical Thought, eds. L. Kramer and S. Maza (Maiden, MA: Blackwell Publishers, Inc., 2002), p. 347.
27. Jacques Barzun, Clio and the Doctors (Chicago, IL: University of Chicago Press, 1974).
28. David E. Stannard, Shrinking History (New York: Oxford University Press, 1980).
29. Sigmund Freud, Civilization and its Discontents, trans. J. Strachey (New York: Morton, 1961).
30. Sigmund Freud, Leonardo da Vinci and a Memory of His Childhood, trans. A. Tyson (New York: W. W. Norton, 1964).
31. William Langer, «The Next Assignment,» American Historical Review 63 (1958): 283-304. The actual speech was delivered on December 29, 1957 at the annual conference of the American Historical Association.
32. E. H. Erikson, Young Man Luther: A Study in Psychoanalysis and History {New York: Norton, 1958).
33. Hunt, «Psychology, Psychoanalysis, and Historical Thought,» p. 338.
34. Rudolph Binion, Hitler Among the Germans (Dekalb, IL: Northern Illinois University Press, 1976).
35. Robert Waite, The Psychopathic God: Adolf Hitler (New York: Basic Books, 1977).
36. Keith Jenkins, Re-thinking History (London and New York: Routledge, 1991).
37. Ibid, p. 2.
38. Roy Rosenzweig and David Thelen, The Presence of the Past. Popular Uses of History in American Life (New York: Columbia University Press, 1998), p. 31.
39. Margaret Thatcher, The Downing Street Years 1979-1990 (New York: Harper Collins, 1993).
40. Sam Wineburg, Historical Thinking and Other Unnatural Acts: Charting the Future of Teaching the Past (Philadelphia, PA: Temple University Press, 2001), pp. 51-52.
41. John Clive, Not by Fact Alone (New York: Alfred A. Knopf, 1989).
42. Ibid., p. 197.
43. Chris Husbands, What is History Teaching? (Buckingham, UK and Bristol, PA: Open University Press, 1996), pp. 61-62.
44. Michael Dintenfass, «Crafting Historians’ Lives: Autobiographical Constructions and Disciplinary Discourses after the Linguistic Turn,» The Journal of Modern History (1991): 71, 150-166.
45. J. F. C. Harrison, Scholarship Boy (London: Rivers Oram Press, 1995).
46. Jill Ker Conway, True North: A Memoir (New York: Vintage Books, 1994).
47.Natalie Zemon Davis, «A Life of Learning,» ACLS, 1997,
48. Dintenfass, «Crafting Historians’ Lives,» p. 3.
49. Helen Nader, Speaking of History: Conversations with Historians, ed. R. Adelson (East Lansing. MI: Michigan University Press, 1997), pp. 183-99.
50. Harrison, Scholarship Boy, p. 2.
51. Mary Elizabeth Perry, «Clio on the Margins,» in Voices ofWomen Historians: The Personal, the Political, the Professional, eds. E. Boris and N. Chaudhuri (Bloomington, IN: Indiana University Press, 1999), p. 260.
52. J. H. Hexter, Reappraisals in History (Chicago, IL: The University of Chicago Press, 1979), p. 249.
53.Peter Novick, That Noble Dream: The ‘Objeaivity Question and the American Historical Profession (New York: Cambridge University Press, 1988).
54. Ibid, p. 1.
55. Ibid, pp. 413-629.
56. Davis, «A Life of Learning.»
57. Griffin, What Her Body Thought.
58. Jung, Memories, Dreams, Reflections.
59. James Hillman, Healing Fiction (New York: Station Hill, 1983), p. 48.
60. Sam Keen and Anne Valley-Fox, Your Mythic Journey (New York: Tardier/ Putnam, 1973).
61. Deena Metzger, Writing for Your Life (San Francisco, CA: Harper, 1992).
62. Ibid, p. 71.
63. Ker Conway, True North, p. 55.
64. Arnold Toynbee, A Study of History, vol. 10 (London: Oxford University Press, 1954), p. 20.
65. Aurora Levins Morales, Remedies (Boston, MA: Beacon Press, 1998).
66. Dintenfass, «Crafting Historians’ Lives,» p. 1.
Пер. Иван Кочетов.