Сандра Ли Дэннис
Принятие Даймона
Глава 8
Имагинальные Создания как Знаки на Пути
Иисус говорит, вы спрашиваете, кто те, кто приведут вас в Царство, если Царство на Небесах? Птицы воздуха и все звери, которые находятся под землей или на земле, и морские рыбы, это те, кто приведет вас в Царство.
Гностический Оксиринхский Папирус1
Я выбрала воображаемого змея, чтобы более подробно проиллюстрировать unio corporalis, феномен даймонического воссоединения с телом и попытаться отличить его от более знакомого unio mentalis, процесса получения инсайта. Его близость к животной природе, настойчивая имагинальная рекуррентность и символическая история делают образ змея особенно подходящим, как для структурирования обсуждения развития последующих даймонических образов, так и для раскрытия в этой главе и следующих понимания способа, каким образом даймонические образы проникают в повседневную жизнь. Однако, прежде чем вникать в образы змея, более широкая категория образов животных заслуживает обсуждения.
Инстинкты, которые перемешиваются, когда даймон соединяется с телом, часто выражаются в виде животных. В дополнение к разрушению и сексуальности, удивительно наблюдать, как часто животные появляются в имагинальном материале. Они упорно настаивают на том, чтобы участвовать в нашей внутренней жизни, несмотря на наше давнее неприятие «звериной натуры». Один аналитик сказал так: «Учитывая стерильность нашей технологической культуры, настойчивость и яркое распространение животной жизни в современной психике выделяется тем более замечательно» 2. В моей собственной жизни за несколько лет до появления воображаемых животных, связанных с даймоном, у меня был яркий, но успокаивающий сон, в котором меня окружало множество огромных животных Зодиака. Я помню, по крайней мере, козу, быка, льва, орла, краба и двух рыб, окруженных гигантским змеем. Они пришли, как молчаливые защитники или спутники, и успокоили мои первоначальные страхи своей дикой дружелюбностью. Я играла среди этих великолепных существ, с каждым из них по его положению: с рыбой плавала, летала на спине орла, поднималась на гору с козой.
Хотела бы я сказать, что эти очаровательные спутники вернулись в образы наяву, которые появились позже, однако, в первые дни даймонических вторжений, никаких великих существ Зодиака не материализовалось. Вместо этого меня обычно посещали такие более низкие отряды, как муравьи, пауки, личинки, летучие мыши или птицы-падальщики. Позднее появилась змея во множестве форм: кобра, питон, гремучая, королевская, боа-констиктор. Меня снова заставили подвергнуть сомнению эти имагинальные события. В чем смысл всех этих существ, приходящих в мой мир? По мере того как присутствие и сила этих животных образов росли, они добавлялись к нарушению моего повседневного равновесия своим настойчивым, интимным внешним видом.
Я узнала, что животные представляют собой архаичные, необъяснимые аспекты психики, в юнгианской мысли, более низкие инстинктивные силы, которые должны быть пройдены, прежде чем возникнет более человеческий или богоподобный образ. Юнг считал, что наши инстинкты часто используют символы животных для представления себя. Когда образы впервые проникают в сознание, животные, похоже, коррелируют с расщепленными бессознательными инстинктивными аспектами психики, поступающими в сознание. Змей часто сигнализирует о чувственности, медведь — о материнской защищающей силе, собака — о ярости. Зоологически более низкие животные, такие как рептилии и насекомые, ассоциируясь архетипически с Темной Матерью, представляют собой самые архаичные аспекты инстинктов и, согласно этой теории, наиболее демонизированные и отвергнутые. Когда такие ранее подавленные инстинктивные чувства, представленные образами животных встречает сознательный ум и мы признаем их как часть себя, мы чувствуем себя больше как дома в нашей инстинктивной, чувственной жизни. Но даже после того, как мы усвоили животную инстинктивную энергию, и более комфортно говорим с нашей сексуальностью, нашей агрессией и нашими тенденциями доминировать — представления животных все еще изобилуют в мире воображения. Гуманизирующее воздействие, которое должна принести эта теория, не уменьшило процессии животных, проходящей через разум. Я задалась вопросом, почему эти образы животных все еще настолько активны.
И пришла к выводу, что на более поздних этапах интеграции (когда образ импринтируется в тело) животные образы, вернее, чем представления отщепленных частей целого, являются сами по себе как представители имагинального мира. Объясняя свои намерения через кошмары нигредо, эти животные даймоны приходят участвовать в ритуале воплощенного союза, эротического союза, который мы видим повсюду в природе, в основе ее циклов рождения и смерти. Имагинальные животные естественным образом привязаны к этому центральному процессу coniunctio и, по-видимому, возникают из глубин, которыми мы связаны со всей природой. Юнг намекнул на эту возможность в Семинарах Видения, где видения Моргана полны животной образности, комментируя, что она воссоединилась с животной душой как самая глубокая часть коллективного бессознательного.4
Несмотря на огромные успехи, предпринятые работой Юнга в противодействии негативному отношению нашей культуры к животному началу, он и его окружение по-прежнему находились под влиянием отвергающих взглядов того времени (многие из которых продолжаются и сегодня) в отношении темных женских сил, в том числе животной инстинктивности. Примером может служить Тина Келлер, которая была ранним клиентом как К.Г. Юнга, так и Тони Вульф, одной из его первых учениц, которая стала по праву известным аналитиком. Келлер рассказывает о посещении повторяющегося имагинального спутника, темного человека, Леонарда. Леонард хотел, чтобы она помогла в передаче тайного знания, и настаивал, чтобы она открыла рот, чтобы выразить свои знания. Она боялась и сопротивлялась этому, интуитивно понимая, что раздастся только вой или стон животного. После долгих обсуждений с Тони Вульф она решила, что это негласное сообщение, исходящее от Леонарда, должно быть передано им на языке, понятном современному разуму, прежде чем она должна будет это выразить. Впоследствии оно вообще не было выражено.5
Что мог непостижимый вой или стон показать, чего они оба, по-видимому, так боялись? Несмотря на то, что она была защищена от страшного слияния с животным началом, благородство ее отказа выразить изначальные стоны эффективно не допустило восприятие звуков от приходящего осознания, чтобы их ассимилировали и поняли. Эта репрессия примитивного животного, которую мы все носим, пронизывающая нашу культуру, эффективно останавливает высвобождение инстинктивных энергий, необходимых для созревания даймонического образа. Пока Тина Келлер не захочет открыть рот в ответ на призыв даймона, она остается не осведомленной об этой части себя, и сообщение Леонарда остается не услышанным. Ее отказ приводит к продолжающимся репрессиям и, вероятно, проецированию этих инстинктивных энергий «я» на кого-то другого.
«Проецирование», то есть наблюдение наших собственных бессознательных импульсов у кого-то другого, не признавая их таковыми, было хорошо установлено как классический способ защиты психики от своих скрытых тенденций. Это обычная практика — проецировать отвергаемые образы животных на наших врагов. Сэм Кин в своем исследовании архетипического врага подтверждает, что в разных культурах враг изображается как всевозможные пугающие и отталкивающие существа, от крысы до акулы и змеи. С таким багажом о «животном внутри» мы должны преодолеть очень хорошо укоренившееся сопротивление, чтобы ассимилировать инстинктивные аспекты образов животных, когда они появляются в сознании. Поэтому нередко тратятся годы на встречи с имагинальными животными в качестве представлений о нашей чувственной жизни (инсайт), прежде чем они начнут появляться как автономные, так называемые даймонические формы (интеграция).
Видения животных легко захватывают воображение. Множество имагинальных животных встречаются разбросанными по всей работе творческих писателей, архетипических психологов, мистиков и философов. Гастон Башляр, французский феноменолог, который вдохновлял Хиллмана, был настолько знаком с этим ландшафтом, что развил «анимализирующую феноменологию». Он писал о «странном мифе о метаморфозе», который начался с Овидия, жесткого и формального, и в настоящее время воплощается в жизнь теми, кто сознательно возвращается к своим собственным импульсам первоначального животного.7 Он предположил, что метаморфоз — чувство субъективных изменений формы, которое включает в себя идентификацию с животными формами, было вызвано «избытком воли к любви, признаком животной жизни».8 Это признак глубокого биологического опыта, которому способствовала трансформационная сила снов о животных.9
Хиллман, вместе с Башляром, считал, что потребность в анимализации была источником воображения, чья «первая функция» заключалась в создании животных форм.10 Хиллман в течение многих лет руководил в Цюрихе группой видящих животных во сне. Призывая воображение к animal mundi, также как к anima mundi, он был очарован исключительной движущей силой образов животных11. В отличие от традиционной юнгианской точки зрения он подчеркивал, что эти образы не представляют собой нашу примитивную, звериную природу, а являются особыми качествами души — «неотъемлемые части, которые не могут лучше представить себя, чем в этой форме животных» 12.
Чтобы восстановить воображение, мы должны сначала восстановить нелепых морских монстров и всех крылатых птиц и всех существ, приходящих с наступлением ночи и исчезающих утром. Только животное может ответить Декарту. Представьте себе — тонкое тело — это наше грубое осознание, и ангелология, и логос животных.13
Хиллман указывает, что в архаической психологии во всем мире животное является частью Божественного и Божественное — частью животного.14Образы животных погружают нас в утерянную природу, архаичный инстинктивный отклик, которого мы должны коснуться, чтобы найти истинное место трансцендентности. 15
Одна из самых ранних форм архаической психологии, которая до некоторой степени сохранилась сегодня, происходит из великих шаманских охотничьих культур. В шаманских практиках бог проявлялся непосредственно в животной форме. Причастие с Божественным происходило через этих воображаемых животных.16 Сильвия Бринтон Перера, находившаяся под влиянием шаманизма в ее работе по восстановлению темных женских энергий, говорит о фазе внутреннего развития, которая коррелирует с даймонической, когда инстинкт встречает значимый символ17. Она описывает посещение животной силы как переходное пространство (опасный переход), которое предвещает появляющееся тело самости: 18 время, когда оно вызвано «примитивными пульсациями мозга животных, чтобы встретить богов как животные силы». 19
Сам Юнг считал, что «огонь страсти принадлежит животной природе»20. Для него это был самый парадоксальный греческий бог Дионис, который доводил себя до зверя, когда принимал множество животных форм. Юнг считал, что мистерии Диониса могли совершаться, чтобы вернуть людей к их животным инстинктам21, которые он приравнивал как к Дионису, так и к Ужасной Матери. Дионис был блаженным и страшным опытом человеческого дистинктивного слияния с животной божественностью в «бездне страстного растворения». 22
Когда ранние языческие трансформирующие мистерии были постепенно запрещены христианством, животные-боги были демонизированы. Христиане интерпретировали посещение животных как опасный знак демонического, наследие, которое мы несем по сей день. Дьявол, задуманный как сверхъестественный, подобный зверю ангел 23, как полагали, часто смешивался с животными формами, потому что его самая глубокая привлекательность была для животного в человеческом существе. Средневековье унаследовало из языческого мира веру в способности дьявола принимать облик животных, но контекст и отношение резко изменили способ обхождения с этими животными. Предполагалось, что типичная «ведьма» XVI и XVII веков имеет множество духов-фамильяров, чаще всего животных по форме. Она кормила их кровью, что означало тесную связь, и эти даймонические существа действовали по ее указанию, чтобы причинять вред. Одно исследование колдовских испытаний передает рассказ о ведьме, обвиняемой в том, что она отправила животных-демонов, чтобы схватить 8-летнюю девочку. Ведьма призналась, что дьявол вначале спал с ней в виде собаки, кошки и птицы.24 В другой истории, немецкий фантаст 13-го века был подвержен атакам животных демонов, часто в форме паука, начиная с возраста 15 лет. 23
Мы не должны удивляться, узнав, что христианские мистики, хорошо знакомые, как они и были, с имагинальными областями, также столкнулись с животными даймонами в своих созерцаниях. Знаменитые соблазнения демоном святого Антония включают в себя яркие встречи с существами: «На своих голенях он чувствует ползающих пауков, на руках холод гадюки, пауки, прядущие паутины, окружают его своей сетью». 26 Толпы тех, кого он описал как демонов, атаковали его в пугающих животных формах, включая львов, волков, пантер, змей и скорпионов. Он молился о помощи и проницательности, чтобы узнать разницу между видениями, посылаемыми Богом и Дьяволом (как некоторые из нас все еще делают). Яркость образов, по-видимому, взывала к какому-то сверхъестественному объяснению, которое он приписывал Дьяволу. «Теперь врагу очень легко создавать такую видимость и правдоподобие символа, что они будут считаться реальными и подлинными объектами» 27.
Тереза Авильская также искала совета, чтобы убедиться, что ее видения, которые порой включали животных, рептилий и насекомых, не были вдохновлены дьяволом, указывая ту же тему: «Ибо истинно говорю вам, что у дьявола есть его созерцатели как у Бога есть его… ».28 Тем не менее, она использовала неукротимые образы животных, чтобы описать начало мистического восторга: «сильный быстрый импульс подхватил в воздух на спине могучего орла». 29 Христианская демонизация образов животных по-прежнему преобладает на Западе, и мы должны противостоять ей, чтобы достичь более открытых отношений с растущим бестиарием имагинального.
Чтобы помочь противостоять этой издавна продолжающейся позиции, Станислав Гроф, например, дал убедительные доказательства, демонстрирующие роль пренатального и родового опыта в активизации образов животных. Благодаря своим глубинным психологическим исследованиям, использующим методы ЛСД и глубокого дыхания, он установил влияние опыта в утробе матери, и особенно самого процесса рождения, на более позднюю психическую жизнь. Он показал, что отпечатки травмы рождения из теплой темной матки в холодный дневной свет порождают предсказуемые симптомы, повторяющиеся проблемные чувства, образы и темы в зависимости от деталей рождения. Любопытно, что образы, связанные с родовыми схватками и турбулентным путешествием по родовому каналу, часто принимают формы животных. Следующее видение из моей собственной коллекции предлагает один пример, который для меня резонирует с трудными родами.
Черный вихрь всасывает все в себя. Он темный и затхлый. Отверстие начинает сжиматься вокруг меня, липкого движущегося существа. Объятая ужасом, я падаю в темное пространство. Летучие мыши, мыши и насекомые накрывают меня, роятся вокруг меня, как одеяло, кусают и жалят, едят меня живьем. Они пробираются мне горло, в мои глаза, в уши. Я хочу кричать, но никто не слышит. Летучие мыши хлопают крыльями вокруг моей головы. Парализованная, я падаю в обморок и погружаюсь в черную пропасть.
Гроф предлагает голографическое видение психической жизни, очень похожее на архетипическое, в котором образы воспроизводятся на разных уровнях существования. Например, мы могли бы интерпретировать приведенные выше образы, биологически, как восстановленную память о родовой травме, коллективно, как отравление воздуха и воды Земли, трансперсонально, как прошлый жизненный опыт погребения живыми или психически-духовно, как нигредо, умирание, предвестник психического перерождения.
Г. И. Гурджиев, учитель и мистик, советовал, чтобы научиться любить, мы должны сначала полюбить животных. Хотя он, возможно, имел в виду животных эмпирического мира, совет применим также в имагинальных сферах. Имагинальные животные предвещают нашу интимную связь с природой, производя алхимию, которой не достигают более человеческие образы. Воплощение животного словно короткое замыкание для нашей тенденции к концептуализации и интерпретации. Оно вползает под нашу кожу, в наши мышцы и вены, внедряет себя в нашу позицию, самое наше бытие в мире.
ПОГРУЖАЮЩИЙ ВО ТЬМУ ЗМЕЙ
Вступление змея в мою воображаемую жизнь было предвещено сном в начале моих визионерских прорывов:
Из-за уха серой кошки появляется маленький серебряный змей. Я отшатываюсь и прячусь от страха.. Я зачарованно смотрю из-за двери, как змей заползает в напольный обогреватель. Обеспокоенная тем, что змея свободно ползает и может причинит вред, я преследую ее, этому помогает черный человек. Хотя мы все заперли, змей исчез.
Этот сон содержал отталкивание и притяжение, синдром приближения/избегания, который обычно сопровождает даймона. Эта серебристая змейка продолжала подчинять мой интерес, снова появляясь несколько раз, а затем исчезая, как во сне. В течение ряда лет «преследование змеи» означало следование другим образам, которые, казалось, возникали из тех же тайных областей. Я делала это, как я уже упоминала, вступая в скрытые аспекты себя с рвением, в частном порядке, в индивидуальной и групповой работе. Наконец, спустя несколько лет после этого сна, змей вернулся, на этот раз как повторяющаяся имагинальная сила.
Принятие змея всегда было трудно. Я усвоила «вражду между женщиной и змеей», продиктованную библейским Яхве, как наказание женщине после преступления Евы с яблоком Древа познания. Не смотря на этот страх рептилий, который я считала врожденным,31 я столкнулась с компанией змей разных размеров, форм и цветов, населяющих как казалось каждый уголок моего физического существа.32 Судорога в моих голенях сегодня утром, когда я растягивалась на станке, произвела множество мелких черных, закрученных гадюк. Я могла убегать от этой беспокойной стаи через отвлекающие моменты, телевидение, журналы, беседы, уборку дома, еду или проекты, но в любое время, когда я пыталась отдохнуть или успокоиться, меня сразу встречали яркие змеи.
Иногда я прекращала медитировать, упражняться или дрейфовать в созерцательном размышлении. Усердно избегая своего внутреннего мира, я проводила время, за просмотром фильмов Кларка Гейбла, делая деловые звонки или выбирая новые обои для каждой комнаты дома. В конце концов, я заболела на нескольких месяцев, и принуждена была снизойти в физическое. Гремучая змея скрывается в моем хриплом горле, кобра в моем бронхиальном скоплении и моей заложенной голове, добавляя мне страданий. Когда я поняла, что отвращение к этим визитам в воображении на самом деле заставляет меня болеть, я постепенно начала принимать змей в свое тело, хотя повторяющиеся страхи масштаба Ребенка Розмари — что я в союзе с дьяволом или навлекаю начинающееся безумие — продолжали иногда блокировать это волевое принятие.
Раздувающийся капюшон кобры проталкивался через горло в мою голову, взрываясь там в большую белую птицу. В тот день, когда эта кобра превратилась в белую птицу, к концу моего выздоровления, я взяла Семь Наставлений Мертвым Юнга, чтобы открыть целую главу, посвященную «Змею и Голубю». С этой синхронией я наконец решила начать читать то, что смогу найти об образах змей. Чтение всегда служило оплотом для меня, когда мой ум был в волнении. Хотя я хотела бы поделиться удивительным спектром информации, которую я обнаружила о символике змеи, это был в основном побочный эффект. Но я дам короткий набросок.
Оказывается, змей является символом, для которого существует несколько тысяч интерпретаций. Называя лишь некоторые из них, змея представляет собой: основную жизненную силу, инстинктивный аспект сексуальности, текучий темный подземный мир, регенеративный принцип, дар пророчества, мужские гениталии и Богиню-Мать.33 Он также выступает как опекун хранитель между внутренним и внешним мирами и как среда, которая обращает внутренний мир наружу. Характеризующийся, как самый сильный и наиболее распространенный символ, змей представляет собой великое стихийное существо, из которого вытекает символическая и духовная жизнь, а также конечный символ инстинктивной жизни. Змея ползет по земле, следовательно, это связывает ее с землей, и она зарывается в землю, что превращает ее в истинное подземное существо. Между тем, вторжения змей увеличились. Когда я сажала бегонию под лесным буком, десятки жутких зеленых змей выливались из области моей груди. В греческом мире змей был спутником Асклепия, объединяя свет и тьму как сущность его целебных сил. В христианскую эру Христос изображался гностиками как исцеляющий змей. Они также описали райского змея как Зверя и как учителя. В трактате «О происхождении мира»34 Зверь является учителем.35
Меня удивила история и важность образов змей в коллективном воображении. Бестиарий Христа, в котором обсуждается огромное разнообразие животных, реальных и символических, описывает змею как «самый большой и самый сложный предмет» в изучении религиозной или философской символики прежних времен36. Как выясняется, змей оккупировал Центральное место в языческом ритуале, и, возможно, был одной из ранних форм Божественного. Стоя у плиты, готовя утреннюю овсянку, я замечаю, что длинная тонкая черная гадюка лежит на моем животе. Богини, рожденные на Земле, часто были изначально змеями, а образы змей-богинь появляются в неолитический период, в Старой Европе и в Месопотамии. 37 В религиях Греции и древнего Ближнего Востока змея была хорошо известным образом божества. 38 Согласно Юнгу, в церемонии из элевинских мистерий посвященный должен был поцеловать отвратительную змею, как своего рода суть ритуала союза. В другой церемонии, золотая змея пропускалась по воротнику и одежде посвященного, затем вытаскивалась у ног, чтобы символизировать «полное проникновение Божественного Змея» .39
По словам Джозефа Кэмпбелла, «Змеиные Боги не умирают» 40, хотя для уничтожения их были потрачены огромные усилия. Они сбрасывают кожу и преображаются. Индоевропейские мифы изобилуют убийством Змеи / Дракона / Темной Матери различными героями: Тифон и Питон убиты Зевсом и Аполлоном, Персей убивает змеевидную Медузу, а Яхве уничтожает змееподобного монстра Левиафана. Зная, что введение новых богов обычно связано с поношением старых, неудивительно, что змея была выбрана как существо, которое несло грех и смерть в иудео-христианском мире. Змея, когда-то являвшаяся общим символом творческого источника всего, в который все возвращалось, стала поноситься как опасный агент тьмы, а затем и дьявола.
Как и следовало ожидать, христианские мистики рассматривали змеиные образы, наряду с образами животных в целом, как важный символ сатаны и отвергали его с яростью. Тереза Авильская окропляет свою светящуюся прозу намеками на то, что она называет «так много плохих вещей» — рептилий, ящериц, змей и ядовитых гадюк, — которые приходят, чтобы окунуться в видения созерцающего светлое божество.41 Иногда ее ссылки это явные аллегории, как когда она описывает змей как мирские вещи 42, но она также обсуждает богатые поэтическими образами видения и способность дьявола посылать эти образы. Она говорит о даре различения среди образов, с помощью которого быстро можно было бы выведать образы, посланные сатаной 43, и всякий намек на рептильную природу был немедленным разоблачением дьявольского авторства.
Это наследие продолжается и сегодня. Хотя очень немногие змеи на самом деле ядовиты или вредны для людей, мы научились бояться их всех, хотя по-прежнему остается реальным вопросом, научились ли мы этому или это отвращение архетипическое. Мы должны противостоять этому отвращению, чтобы возродить змея из бессознательных глубин. Только тогда мы можем включить его инстинктивные энергии и, в конечном счете, объединиться с даймоническим змеем. Яхве, наказывающий враждой между женщиной и змеей, означает женщин (и, мы можем добавить, «женское» в мужчине), которые были отрезаны из-за страха и отвращения от этих инстинктивных сил и их элементарной мудрости. Пока мы продолжаем сравнивать змей с женскими уловками, скользкостью, хитростью и вероломством, предательством, искушением и соблазном, а также с преисподней, дьяволом и смертью, мы фактически блокируем полное появление образа. Когда я лежу в постели без сна в два ночи, красные глаза боа-констриктора светятся на моем животе, и его слизистая, грубая кожа обволакивает мою грудь, сжимая мое дыхание, пока я не почувствую, что задыхаюсь. Мы должны признать эти стереотипные, негативные отношения, чтобы полностью допустить инстинктивные чувства, связанные со змеем, которые они блокируют, такие как чувственность, разрушительная сила или соблазнительность.
Юнг встретил змея в начале жизни как фаллического бога: гигантского, возведенного на трон, хтонического червя, который явился ему, когда он был маленьким мальчиком. Этот образ предвосхитил его интерес к Антропосу, или божественному человеку, воплотившемуся в природе, который, по его мнению, отражал конъюнкцию противоположностей.44 Он думал, что змей обладает способностью связывать нас с prima materia или mundus imaginalis, недифференцированным источником нашего бытия в мире. Цитируя «Трактат Аристотеля» о силах змея, Юнг сообщает об одном из феноменологических признаков даймонического союза: «Он вызывает природу, с которой он объединяется, чтобы исчезнуть» .45
Он видел также змею в качестве примиряющего символа. Комментируя видение мужчины и женщины, лежащих вместе, как будто в утробе матери, пронизанных змеей, Юнг чувствовал, что именно сжатие змеиных извивов вызвало искомое объединение мужских и женских элементов, центральный Символ процесса индивидуации. Несмотря на такие почести позитивным силам змея, Юнг не был застрахован от преобладающих негативных культурных установок к этому существу. В своей ранней Шестой Проповеди Мертвым он раскрыл свое недоверие к «женскому» змею:
Змея имеет в целом женский характер и всегда ищет компанию мертвых…Змея — это шлюха, и она общается с дьяволом и злыми духами, она тиран и мучительный дух… Она поднимается из глубоких коварных мыслей о земном, мыслей, которые ползают по всем отверстиям и насыщаются желанием.46
Юнг позже подробно написал о символике змея в Психологии и Алхимии. Там он сообщает, что алхимики связывали холоднокровных, ядовитых животных, таких как змей, скорпион или жаба, с затемнением или нигредо. И на семинарах «Видения» он сказал, что змей был таким непреодолимым символом, что всякий раз, когда он появляется, как он обычно делал в видениях Моргана, это необычайно значительно. Чтение всего этого увеличивало мою терпимость к змеиному вторжению в воображение, которое я поддерживала, не смотря на то, что без сомнения, это раздувало мое эго.
Чтобы интегрировать эту имагинальную рептилию, мы должны примириться с энергией из нашей собственной рептильной природы, хотя я не хочу подразумевать, что она является источником этих сил. Существует просто корреляция, резонанс, с рептилиями в нашей собственной природе. Сидя за компьютером, я замечаю, что гремучая змея разматывается, и прямо сейчас, теперь в моей голове. Выглядя странно усердной с очками и понимающей улыбкой, она держит карандаш в нарисованной руке. Некоторые считают, что основание нашей телесной жизни является рептильным. В своем исследовании The Rosarium, древнего алхимического текста, в качестве отражения психики, Эдингер обсуждает изображение, связанное с первой стадией coniunctio, в котором есть два змея, выдыхающих огненные звезды, обрамляющие меркурианский фонтан. Позже, в заключительной картине в этой алхимической серии, мы видим увенчанных коронами змей, которые, как он заключает, указывают на то, что coniunctio привносит рептильную психику в живую связь с сознанием, тем самым «венчая» или трансформируя ее.48 Поскольку эти подземные инстинктивные силы приходят в сознание, мы открываем, что их отвергнутые аспекты содержат скрытое сокровище, о котором говорится в мифах и сказках. К нему относятся чувственное знание, связь с потоком существования, пророческое сознание и доверие к смерти и возрождению. Я не хочу подразумевать, что змей означает эти личные качества. Скорее признание и последующее воссоединение с змеем связаны с появлением и включением этих качеств.
Этот краткий набросок показывает, по крайней мере, смысл огромного исторического и мифологического значения змеи. Я не собираюсь пытаться улучшить то, что другие сделали с точки зрения изучения культурной истории змея как символа, разработки окружающих его мифов или интерпретации его смысла.49 Интерпретации не будут служить нам здесь, в этом исследовании. В то время как они временно ослабляют беспокойство по поводу образа, они также закрывают дверь субъективному, помещая феномен в уже существующие категории. Если в то время, когда появляется видение, мы обращаемся как можно ближе к самому образу, новое знание, которое он приносит, способно разрушить старые структуры, которые, несомненно, будут только закреплены в интерпретациях. Когда возникает даймон, нам нужно, прежде всего, остановиться, удерживаясь от интерпретации, и внимательно предоставить меркурианскому образу его время на сцене.
Перевод Анна Григорьева