Глава 11. Похотливая

Тобиас Чертон

Гностические мистерии плотской любви

Глава 11

Похотливая

В «Греко-Английском Лексиконе»[i] Лидделла и Скотта есть существительное мужского рода prouneikos или prounikos, обозначающее носильщика или нанятого носильщика: того, кто несёт чужой груз. Вариант, рождающийся при этом, по меньшей мере в нашем контексте, выглядит как «тот, на кого полагаются»; он не кажется достаточно сильным, чтобы стать эпитетом Матери Мудрости, не настолько силен как эвфемизм к слову «шлюха», хотя София, согласно Гностикам, страдала за нас, и первая принимала удар спасения и была источником истории культуры, как говорится в «Премудрости Соломона».

Лидделл и Скотт дают и вторичное значение, базирующееся на «Anthologia Palatina» и «Anecdota Graeca» Августа Иммануэля Беккера (1785-1871). Это – сборник греческой поэзии и эпиграмм, найденных в Палатинской[ii] Библиотеке в Гейдельберге, в Германии, в 1606 году (Codex Palatinus 23), основанный на утраченной коллекции редкой греческой литературы периода с семнадцатого столетия до н.э. по 600 г.н.э., собранной Константином Кефаласом[iii] в десятом столетии нашей эры. Работа «Anecdota Greaca», опубликованная в трёх томах (G. Reimeri, Berlin, 1814–1821) содержала исследование немецкого филолога Августа Эммануэля Беккера, затрагивающее практически всю известную греческую литературу, включая трагедии и лирику.

Из этих источников[iv] Лидделл и Скотт вывели ещё одно употребление prouneikos, восходящее к греческому слову propherēs, а также предполагают вторичный перевод «похотливый» и «непристойный». Поскольку propherēs значит «принесённый ранее», «расположенный до», «превосходящий», «выше», «старший», «преждевременный (о молодых людях и растениях)» и «недозрелый», тогда как глагол propherō значит «я выношу (вперёд)», картина проясняется, хотя мы всё ещё гадаем, ведь обсуждаемый эон не назывался «Propheros». Тем не менее, ранние авторитеты говорят, что prouneikos происходит от аориста propherō[v].

Просматривая содержание третьего тома Anecdota Graeca (1821, p. 1415) Бэккера, я нашёл фрагмент, где попадается слово prouneikos. Это цитата Хёробоскоса[vi], в котором говорится о свидетельстве Деметриуса и Алексиса (первого века н.э.) о том, что слово относилось к молодым слугам или рабам, которые носили товары из агоры (центра города) и доставляли их, получая оплату по завершении. Супротив мнения Епифания Саламисского, нагородившего соображений, что prouneikos означает «похотливый», это слово в контексте грамматически связано с мастерами, службой и достойным вознаграждением. В тексте слово определяет misthos, что значит «награда», «найм», «плату» и «наказание», поэтому снова приходим к образу «того, кто нанят», «того, кто сдаётся в найм» или «зарабатывающего плату». И снова, кажется, мы вернулись к носильщику или нанятому носильщику.

Лидделл и Скотт добыли свои версии «непристойный» и «похотливый» из Палатинской Антологии (12.209) и от предвзятого ересиолога Епифания (см. о prouneikos в его работе Panarion, книга 1, часть 25). Пассаж в Палатинской Антологии, что интересно, родом из мира греческой комедии, из эпиграммы Стратона из Сард[vii] «Mousa paidikē» (= «Мальчик-муза» или «Мальчик-любовь», ок. 125 н.э.). Стратон обращается к молодому юноше с длинным лицом, воспламеняя его проникнуться радостью игры и проявить немного страсти. Слово prouneika определяет «поцелуи» (philēmata). Автор спрашивает у мальчика, где (непристойные?) поцелуи, наполняющие открывающую игру, споры и полемику. Контекст предполагает, что поцелуи должны быть «бесстыдны», «прямы», «похотливы» или «соблазнительны» и «воодушевляющи». И да, пожалуй, «возбуждающи», «непристойны» или «наводящи» (как в «наводящих вопросах»). Следует отметить комическое использование слова; можно предположить о развлекательном типе поведения или театральном герое.

Епифаний говорит, что это слово значит «распутный», «развратный» или «похотливый». А что ему мешало? Он так думал обо всех еретиках. Он обосновывал свои интерпретации наобум, на греческой фразе «Eprounikeuse tautēn», относящейся к кому-то, кто попортил девушку или домогался её. Явно предвзятый ход со стороны Епифания (который, бесспорно, использовали бы и Ириней или Ипполит, знай они о такой возможности); сходное значение следующий раз встречается лишь гораздо позднее (в конце пятого столетия н.э.) в лексиконе Исихия Милетского[viii].

Интерпретируя греческое слово skitaloi («непристойные ребята», «распутники» или «похотливые»), Исихий использует фразу aphrodisiōn kai tēs prounikias tēs nykterinēs. И это крайне занимательно, поскольку aphrodisiōn значит что-то, принадлежащее богине любви; мы помним, что Афродита была эвфемизмом полового акта. Нектарины это, конечно, подвид персика, а персики, как считается, пришли из Персии, где были посвящены богине Исиде, а ветвь персикового дерева её сыну Карпократу, покровителю мистериальных тайн Египта и других стран. Любовь не обязательно грязна. Prounikias означает качество нектаринов, способствующее распространению любви. Приходит в голову английское слово cheeky (бесстыдный), однако в английском вряд ли найти точное соответствие обсуждаемому слову.

Согласно Анн Паскье (Anne Pasquier)[ix], Исихий применяет слово к кому-то чрезвычайно настырному или напрямую стремящемуся к получению сексуального удовольствия. Это бы, конечно, весьма хорошо подошло под описание томлениям Софии познать Отца и получить его семя: некто, озабоченный сохранением внимания мужчин, как София представлялась в «Книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова» и в «Премудростях Соломона».

Патриарх Константинополя Фотий I (ок. 810-893 гг. н.э.) использовал труды Исихия в своём собственном труде «Lexicon», целью которого было обеспечить интерпретацию слов в классической литературе, которые утратили своё значение. Фотий оспаривал интерпретацию Исихием этого слова, указывая, что оно теперь отличается от его былого значения[x]. Фотий отмечал, что слово могло значить «настырный», «жаждущий» или «несдержанный» в поиске вознаграждения, предполагая, вероятно, нанятого носильщика, жадного до чаевых.

Слово несёт в основном комическую функцию, связанную с идеей мелочности и поспешности. Поллукс[xi], писавший во втором столетии, сообщает, что ‘Древняя комедия именует phortakes тех, кто несёт товары с рынки, тогда как поэты новой комедии называют prunikoi оплачиваемых носильщиков’. Слово значит «нагруженный», как мы могли бы сказать о богаче, ибо, согласно Поллуксу, этот эпитет применялся к византийцам в общем[xii].

Исихий говорит, что prounikoi (мн.ч.) относится к ‘тем, кто взамен на вознаграждение несут товары с рынка, некоторые их зовут молодыми мальчиками: скорый, быстрый, расторопливый, изменчивый, стремительный, зарабатывающий [или наёмный]’. Слово «скорая» встречается как эпиитет Софии в «Премудростях Соломона»: София – скороход, легка на подъём, быть может излишне быстра, но в этой ситуации она обладает оттенком Гермеса, в крылатых сандалиях стремящегося меж мирами, невероятно озорного. Напрашивается ассоциация с английским словом fast как в выражении «fast woman»[xiii]. Пруникус – женщина нестрогих правил? Звучит многообещающе.

Эти идеи весьма созвучны с мифом о Софии, бросающейся на амбразуры со своим желанием быть лицом к лицу с Отцом, как и Барбело, и с тем, что она выросла из эона Ум (её Мать была Первой Мыслью Отца), несколько слишком сильно (в смысле насилия) превзойдя рамки Плеромы: неуправляемое, яростное дитя (ср.: египетский бог Сет, мистическое рождение которого заключалось в том, что он выдрал себя из чрева матери. Как я уже говорил в других работах, я убеждён, что изображение «животного Сет» в египетском искусстве основано на образе пустынного зайца [уши!]. Заяц рождается зрелым: с открытыми глазами и покрытый мехом.

Думаю, слово ripe (англ. спелый) в более старом английском понимании подчёркивает смысл «самоуверенности» или «разгорячённости» или готовности лопнуть от зрелости, и подходит общему контексту, в котором плод является ясным и постоянным целевым образом слова. Можно прийти к выводу, что Prouneikos это «Спелая», или даже «горячая»: наиболее сочный плод древа, готовый быть собранным, готовый и желающий упасть. Может иметь место и игра слов с греческим proumnē (ж.р.) – персиковое дерево или proumnon (ср.р.), персик.

Анн Паскье выводит из слов Хёробоскуса, что термин может быть синонимом спеси в незрелом: королевское поведение; слово могло использоваться для указания функции или личности: чрезмерная уверенность, нацеленная слишком высоко, приводит к катастрофам. Приходят в голову также образы «искусного хитреца», «жулика», если бы мы говорили о мужчине: кого-то, кто превосходит занимаемое им место и выходит резко за рамки. Она могла зайти «слишком далеко» или стать «наглой как танк».

Мы приближаемся к толкованию Пруникус по Иринею, который, бесспорно, зашёл слишком далеко и реально был очень разгорячён. Поскольку в работе «Против ересей» I.20, говоря об офитах и сетианах, он обнаруживает, что Мать Живого ‘не могла выносить и содержать крайнее Величие Света, поэтому они говорят, что она переполнилась и перекипяченная, убежала через левую сторону’ (италик мой). Сила, пришедшая с её левой стороны – в отличие от Христа, пришедшего справа и всегда стремившегося вверх, орошённая светом, пала вниз ‘и её называют Синистра, Пруникус и София, как и мужеско-женской’. Эта сила входит в стоячие воды внизу и придаёт им движение, в то же время, получая тяжёлую материальность, не дающую вернуться к Матери.

Сказка, рассказанная Иринеем, подтверждается до определённой степени во Втором Трактате Великого Сифа[xiv] (Библиотека Наг Хаммади). Там ‘сестра наша, София – та, которая (была) проституткой’ совершает первое движение, ни прося ничего у Плеромы, дабы сотворить телесных существ из низших элементов. Пруникус остаётся пылкой и неукротимой, хотя теперь она потеряна в материальном мире, пока не сформирует план, как получить обратно у архонтов потерянные силы, её семя-свет. Это она сможет сделать посредством небесного человека, являющегося на мгновение среди архонтов. Пытаясь самостоятельно создать людей, архонты изливают свою силы в этих тварей, а они тоскуют по своей истинной Матери, которую архонты не знают.

Как Пруникус, София нагло вошла туда, где ничья ногоа не ступала прежде (в Плерому), но застревает в далёком мире. Сиф/Иисус приходит чужаком, «излучается» в нижние миры, дабы исправить ошибки Пруникус, к ужасу нижних властей, которые любят своих пойманных человеческих существ «как обжора любит свой обед».

Идея «неукротимости» приводит нас к более простому эпитету Софии: «Дикая». Это она вернулась в 1950-х на мотоцикле, скрывшись в образе Марлона Брандо? Ибо некоторые образы порождают вражду. По наблюдениям Анн Паскье[xv], имя Prouneikos этимологически связано с греческим neikos, означающим «соперничество» или «разлад». Епифаний цепляется за это, говоря, что сетиане – источник проблем, прикрытые приятными личиками с похотливым видом: сутенёры за шлюхами. Епифаний прослеживает, как в греческих мифах красота порождает беспокойства. Далеко не надо ходить, посмотрите на Елену Троянскую: одно из воплощений Елены, по словам Симона Мага! «Похотливая» Епифания сфокусировала на себе всё его отвращение к соблазнительной натуре «гнозиса, ложно так называемого». В примере Пруникос, говорит он, вы можете лицезреть всё грязное его лицо? Это не прекрасное сияние мудрости, а крашенная Иезавель, ненасытная похотью, чьим единственным талантом было провоцировать войну и раздор, как и пленная Елена, поскольку все силы мира были вокруг неё доведены на кипения, готовые пойти на любой шаг, лишь бы завладеть её (даже на Троянскую войну).

Сколь же иначе смотрели на эту красоту гностики! Для них она была знаком превосходства духа над телом и вызывала вражду лишь среди тех архонтов, что посвятили себя удержанию человечества в своём колесе. Рассматривать Пруникус в ключе Епифания – пустая насмешка. Она нагла, но не дешева: её трагедия произрастает из добрых побуждений устремления духа и небольшой толики ревности, которая, кажется, коренится в её завершившейся выкидышем неудаче с творением.

Она Дикая; та, которая ушла вперёд. Если хотите также, гностический путь говорит, вы знаете, за кем следовать.

ДИКАЯ

Когда в 2006 было опубликовано сетианское Евангелие от Иуды[xvi], я написал исследование о его содержании, прошлом и его путешествии к весьма запоздалой публикации. В этой книге я сообщил о своём открытии, что имя сетианской Барбело (или Барбелос) вполне могло быть получено от греческого существительного женского рода hē barbilos, означающем «дикое персиковое дерево».

Исследование в защиту моей первоначальной атрибуции продолжается, я не должен был сообщать об этой гипотезе, если бы не неадекватность более ранних попыток проникнуть в значение имени Матери (или Высшей) Софии сетиан и офитов. Ранние интерпретации включали толкование Прп. Вигана Харви[xvii], в котором он предполагает происхождение Барбело от двух сирийских слов, означающих «Бог в Тетраде». Такое толкование выглядит очень натянутым; для начала: что за Тетрада? Барбело не четырёхчастна, хотя всегда можно найти эонам пару (предсущее свойство Плеромы) или группы светов, окружающих их, если один из них пожелает, но «Бог в Тетраде» ничего содержательного не выражает, что касается столь важной, неоднозначной и почитаемой фигуры: Матери Небес. Идея просто не резонирует никак.

Неясный учёный по имени Материя получил Барбело из двух еврейских слов, означающих «Дочь Господа»[xviii]. Что ж, Барбело не является дочерью на деле; она Мать и получает семя прогнозиса Отца по требованию.

Вроде бы должно быть вполне понятно, что визуальная идея гностической Плеромы и её незаконного, дикого выхода за свои пределы рассматривалась в виде дерева или ряда деревьев, с плодами и семенами, которые падают и рассыпаются, и я посчитал, что мне надо представить мою идею о том, что Барбело носит имя «дикого персикового дерева» некоторым видным коптологам, зная, что получу от них реакцию, вполне соответствующую шоку от всего нового, учитывая, что я преподношу то, чего не говорил никто последние восемнадцать столетий, как я понимаю, а консерватизм присущ академической среде в высшей степени. Я указывал ранее, что моё первое вдохновение пришло из валентинианской идеи о том, что Христос эманировал как Плод из Плеромы, и что София была известна в офитских и наасенских кругах, с их образами и деревьев, и плодов знания добра и зла – в гностическом пересказе мифа о соблазнении в Эдеме.

Эллинист, коптолог и исследователь эзотеризма Дилан М. Бёрнс (Dylan M. Burns), доктор наук из Университета Лейпцига, ответил почти мгновенно. Он всё ещё неоднозначно относился к соображениям Харви о том, что Барбело происходит от арамейского b’rb’el’, переводимого на греческий как βαρβα ’Ηλω = εν τετραδι θεος («в четырёх есть Бог»), как производное от гностической Троицы Отца-Матери-Сына в барбелоитских космогониях. Эта точка зрения поддерживается в комментарии Поля-Губерта Пуарье к тексту из Наг Хаммади, Троевидная Протенойя[xix]. В Троевидной Протенойе (Первичная Мысль в Трёх Формах) Барбело как Первая Мысль Отца идентифицируется, как стало повсеместно принято в Александрии по отношению к Софии, с Логосом.

Должен сказать, что прыжок от трёх к четырём мне кажется наименее убедительным, наряду с арамейской версией (в меньшей мере). Протенойя (Первая Мысль) это Барбело, и она полностью трёх-, а не четырёхчастна, что касается собственно текста. В имени Барбело, конечно, может присутствовать и игра слов. Несемитскому уму далеко не надо ходить, чтобы увидеть в этом слове bar (отпрыск) и el («бог» или «господь»). Вот только одна упрямая b никак не встаёт на место, околдовывая и так запутанную транслитерацию арамейского греческими буквами. Рискну предположить, что если бы Ириней сказал прямо, что Барбелос происходит из сельскохозяйственного термина «дикое персиковое дерево», вряд ли кто-то бы сейчас возражал. Не очевидно ли это?

И это ведёт нас к второй проблеме, которую Профессор Бёрнс видит в моей гипотезе: Ириней сам не упоминает или, быть может, не знал какой-либо простой формы происхождения от barbilos, описывая собственный эпитет гностиков «девственный дух, который никогда не дорастает до старости»[xx].

Этот девственный дух должен был идентифицироваться с Духом Божиим, который «носился над водой» глубины (Bythos) в Бытии 1:2. Её лик, двигавшийся пред непостижимой глубиной, вызывает Слово Бога: «Да будет свет». Это, посчитали сетиане, искра, которая оплодотворяет Мать семенем прогнозиса, окропляет жидким светом.

Корень Барбело как Матери сокрыт в водах Глубин; такова её сила и существо. Эта меркуриальная жидкость истекает оттуда повсюду и существует во всём (ср. Прем. 12:1 ‘Нетленный Твой дух пребывает во всем’). В «Троевидной Протенойе» говорится иначе: «Я — неисчислима вне каждого»[xxi]. Неисчислима, а не «Бог в четырёх». «И он — тот, кто скрыт в нас, отдающий дар своего плода Воде Жизни»[xxii].

Согласно профессору Бёрнсу, ни Ириней, ни Епифаний не проводят никакой связи между Барбело и barbilos, .и опираться следует только на это. Я же скажу лишь, что Ириней, похоже, не знает и значения Prouneikos (или Prunikus), да и не пытается угадать его. Он хочет, чтобы его читатель считал эти имена просто бессмысленным бормотанием, явленным воображению его одержимых породителей: заведомой глупостью. Последнее, к чему стремятся ересиологи, это к тому, чтобы читатель посчитал, что гностическое переосмысление Мудрости было предтечей или современницей апостолов: это придало бы ему авторитета. Епифаний также не хочет, чтобы читатель соблазнился гностической логикой и последовал ей. Мы уже видели, что его объяснение Prouneikos все отдают одним и тем же душком: рисовать гностиков только ничтожеством, грязью, очевидно порочным и зверски надменным сбродом.

Тем не менее есть весьма любопытные излияния и у самих ересиологов. Они хорошо знают, что имеют дело с изображением деревьев и плодов. Тертуллиан шутит над гностиком Птолемеем, что тот не понимает, что «ореховые деревья» растут не в небе, но на земле. Отвратительная издёвка[xxiii]. А ещё я благодарен коптологу Гюго Лундо (Hugo Lundhaug) за то, что привлёк моё внимание к блистательной шутке Иринея насчёт валентиниан, в которой он продолжает пародию на валентинианскую последовательность эманаций в терминах метаморфоза, и вот истинный апофеоз мыслей о плодах:

‘

… очень ясно, он признался, что сказанное есть его собственный вымысел, и что он сам дал своему вымыслу имена, никем другим прежде недаванные. И ясно, что сам он осмелился сочинить такие имена, так что если бы он не явился на свет, то не было бы до сегодня имени для Истины. Но в таком случае ничто не препятствует и другому кому–либо для того же самого предмета назначить, например, такие имена: ест некоторое Первоначало царственное, недомыслимое, сила, существующая прежде всякого существа, простирающаяся во всяком направлении. С нею соприсутствует сила, которую я называю Тыквою: с сею Тыквою соприсутствует сила, которую я называю Препустотою. Сия Тыква и Препустота, будучи одно, произвели — впрочем, не производя собственно, чего–либо отдельного от себя — плод отовсюду видимый, съедомый и сладкий, каковой плод слово называет Огурцом. С сим Огурцом существует сила той же с ним сущности, которую я называю Дынею. Эти силы — Тыква, Препустота, Огурец и Дыня произвели остальное множество сумасбродных дынь Валентина.

’[xxiv]

Ириней говорит, что группа валентинианских эонов имеет отношение не больше чем к фруктовой горке на рынке (каковая идея появилась, вероятно, из слова prouneikos)За себя говорит тот факт, что Ириней, Ипполит и Тертуллиан шутят, беря за основу разные плодовые образы, знакомые гностикам. Они видели и слышали больше подобного, чем могло сохраниться. Мы можем лишь догадываться, к чему относились тертуллиановские «ореховые деревья» Птолемея. Как и «дыни» Иринея. Стоит отметить, что орехи, дыни и огурцы были распространённым продуктом питания, тогда как персики были деликатесом, доступным знати, божественным фигурам и далёким персам. Думаю, ересиологи стремились выкрасть плодовые образы из их элегантного эзотеризма в интересах опошления и пропаганды. Значение «персик» могло оказаться подавленным, хотя мы уже видели, как сексуальные персики (нектарины) связаны с неоднозначным дискурсом образа prouneikos.

Профессор Бёрнс сделал верное наблюдение о том, что в текстах Наг Хаммади, сфокусированных на событиях в Эдеме («Ипостась Архонтов» и «О происхождении мира») Барбело не связана с плодом древа познания добра и зла. Barbilos значит «дикое персиковое дерево», а не «дикий персик». Но, всё же, она во всём. И ни в одной из указанных работ нет упоминаний Барбело таким именем вообще: фигура матери зовётся Пистис-София.

В сетианском «Апокрифе Иоанна», участие Барбело в повести об Эдеме привязано к её участию в откровении небесного Адама архонтам, и к её нисхождению и инкарнации в конце текста (гимн Пронойи), но я предлагаю рассмотреть версию, что Барбело не обязательно древо познания добра и зла, но нисхождение Барбело и выход за рамки Плеромы суть аллегории прорастания семени дикого персикового дерева, которое укореняется в душе.

Также я подозреваю, что образ мог быть косвенно вдохновлён словами Павла а неевреях, которые словно «дикая смоковница», привитая на чистый черен Бога (Рим. 11) и мифом о прорыве семени из Плеромы посредством движения Софии-Пруникус, Дикой, как я её теперь зову. Как мы видели, Ипполит вполне мог пародировать идею о диком персиковом дереве в своём утверждении о том, что ереси это дикое дерево, растущее из культурной смоковницы христиан неевреев (две смоковницы фигурируют в притчах, рассказываемых Иисусом в ортодоксальных евангелиях: одна неплодоносная, которую должно срубить, и другая, зелень на которой говорит о приходе царства Божия. См. Марк 13:28 и Лук. 13:6)

Также о них говорится в завершающем повествовании в «Апокрифе Иоанна», где Барбело спускается во второй раз, чтобы принести себя (как плод) тем, «кто принадлежит свету», говоря: ‘И снова бежала я к моему корню света, чтобы они не были уничтожены до времени’[xxv]. Этот корень света есть древо гнозиса. Повествование кульминирует на сцене третьего нисхождения девственного духа (бесспорно, трети день воскресения Христа), где Барбело как «воспоминание о Пронойе» и «воспоминание о Плероме» входит в мёртвое тело Иисуса и воскрешает его. Пробуждая человека от «глубокого сна» она ведёт его в «достойное место», говоря: ‘Восстань и вспомни, ибо ты тот, который услышал, и следуй своему корню, который есть я, милосердие, и укрепи себя перед ангелами бедности и демонами хаоса и всеми, кто опутал тебя, и стань, оберегаясь от сна тяжелого и заграждения внутри преисподней’[xxvi]. Это ответ гностиков на канонический вопрос Иисуса: «кто Матерь Моя?» (ср. Мтф., 12:48). Его мать – Барбело. Послание Барбело о спасении, безусловно, адресовано всем гностикам, которые очнулись от ужаса мира к свету в них, который, выводимый воспоминанием о корнях Барбело, возносит их в высоте и к свободе.

Профессор теологического факультета Университета Осло, Гюго Лундо, согласен с возражениями Дилана Бёрнса по поводу моего прочтения Барбело, однако говорил в поддержку моей этимологии, что имя Барбело в коптском языке произносилось бы как «Barbilo» из-за явления итацизма[xxvii] в период написания материалов Библиотеки Наг Хаммади. Это значит, что в повседневной речи слово Barbilos звучало одинаково с Barbelos, и могло писаться также, в зависимости от степени знакомства с термином. Это могло легко позволить использовать это слово как имя собственное, содержащее «el» (ивр. Бог), если такая игра слов вообще когда-либо имела место.

К этому моменту должно уже было стать идеально ясно, что идея Барбело всегда передаётся символом дерева, черпающего сок из источника жизни. Притчи 3:18 изображают Мудрость древом, чьи ветви обладают спасительной силой, ибо древо питается от Господа. Александрийская литература о Мудрости изобилует, как мы видели, специфически древесными образами Мудрости. Греческий текст строфы 3:18 Притч Септуагинты и Бытия, что касается древа жизни особенно последователен. Поэтому признавать этот символизм в её имени становится достаточно просто.

Дополнительная святоотеческая литературная поддержка даётся ересиологом Ипполито: он приводит отрывок тайной «Книги Баруха» (Барух означает «Благословенный»; он ангел спасения) гностика Иустина. Ипполитом назвал текст «омерзительным», и вот что там говорится:

‘

Ангелы райские аллегорически называются древами,

И древо жизни — это третий отчий ангел,

И имя ему – Барух,

Тогда как древо познания добра и зла

Это третий материнский ангел, зовущийся Наас.

Моисей говорит об этом скрытно,

Поскольку не каждый может выдержать правду.

’ (Ипполит, Refutatio, V, 19)

Тут мы сразу отмечаем гностическую интерпретацию древа жизни как спасительной фигуры: выражение Божественной Природы. И, отметьте, что миф о Барухе нацелен против Нааса (змея).

Гностическая «Книга Баруха» сама по себе интересна в нашем контексте, поскольку содержит весьма любопытный конфликт меж трёх божеств: Всемогущего Доброго начала (идентифицируемого, что поразительно, с Приапом, чей фаллический образ украшает каждый храм, поскольку он родоначальник всего), Элоhим и Эдема (или Израиля). Эдем – женский, Элоhим – мужской, Демиург. Их единство является причиной рая Эдема и сотворения человечества, которому Эдем дал душу, а Элоhим – дух. В терминах возможного резонанса с Барбело, явно незнакомой Иустину, имена материнских ангелов, производных от «Эдем» суть «Бабэль, Ахамот, Наас, Бэл, Белиас, Сатан, Саэль, Адонэус, Левиафан, Фараон, Каркменос (и) Лафен» (Refutatio, V, 21, италик мой). В валентинианских космогониях, Ахамот – Нижняя София и первоначальная мать человечества, явно связанная со змеем. Иустин представляет этих ангельские древа в негативном ключе, поскольку они отпрыски Эдем.

В отличие от неё, Элоhим имел видение Добра в небесах и соответственно тому усмирясь, решает отгородиться от развратной, животной, земной, вселюбящей Эдем. Пока Элоhим учится у мужчины выше себя, Эдем мстит, преследуя человечество через своих ангелов (это может быть и подрывным шифром о притеснении со стороны Римской Империи, которую рассматривали не как инструмент Бога, как считал Павел, но злых ангелов). В ответ на страдания человечества, Элоhим отправляет ангельских помощников человечеству: Иисуса, Моисея, Геркулеса (да!) и Баруха, чтобы вести человечество обратно к Добру; Барух фактически спасёт дух Иисуса из тела на кресте. Противопоставление идёт между высшей любовью к мудрости и добродетели и низшей, животной любовью, преследуемой любовью к телу: обычная Афродита (следует понимать римскую оргию). Отчий ангел (от Элоhим) есть древо жизни; материнский (от Эдем) это Наас, который ведёт человечество в заблуждение. Рассказ Баруха читается произведение гомосексуально мужское, эстетическое и антиплотское.

Теперь у нас есть обширные свидетельства спекуляций о древе в гностических кругах применительно к спасающим фигурам. Весьма вероятно, что гностическая «Книга Баруха» была отчасти вдохновлена книгой Baruch из Второзакония Септуагинты. Книга содержит вдохновляющие слова от «благословенного», который легко входят в гностический дискурс, поскольку говорят об удалении «покрова печали и скорби» (для гностиков – тела) и принятии покоя под «каждым благоуханным древом»:

‘

Позднейшие видели свет и жили на земле, но пути мудрости не познали; не уразумели стезей ее, и не достигли ее сыновья их: они были далеко от пути ее.

Иерусалим! сними с себя одежду плача и озлобления твоего и оденься в благолепие славы от Бога навеки. Облекись в одежду правды от Бога, возложи на голову твою венец славы Вечного, ибо Бог покажет всей поднебесной славу твою. Навек наречется от Бога имя тебе: «мир правды и слава благочестия». Встань, Иерусалим, и стань на высоте, и обратись на восток, и посмотри на детей твоих, собранных от запада солнца до востока словом Святаго, радующихся о Божием воспоминании о них. Они вышли от тебя пешие, будучи ведомы врагами, а приведет к тебе их Бог возносимых со славою, как царских сыновей; ибо Бог определил, чтобы всякая высокая гора и вечные холмы понизились, а долины наполнились, для уравнения земли, чтобы Израиль шел твердо, со славою Божиею, а леса и всякое благовонное дерево осеняли Израиля по повелению Божию. Бог будет с радостью предводить Израиля светом славы Своей, с милостью и правдою Своею.

’ (Вар. 3:21-21, 5:1-9)

Хотя, думаю, мы и можем на этом этапе уже заключить, что Барбело или Барбелос олицетворяет спасительное древо, мы ещё не доказали, что её имя является производным от слова, которым в некоторых греческих кругах называли дикое персиковое дерево. Теперь мы можем попробовать сделать и это.

Она — древо жизни для тех, которые приобретают ее, — и блаженны, которые сохраняют ее! (Притч. 3:18)

«Греко-Английский Лексикон» Лидделла и Скотта возводит его перевод к слову hē barbilos в значении «дикого персикового дерева» встречающемуся «Геопонике»[xxviii]. Воссоздаваемая ок. 920 г. н.э. по древним источникам, двадцать её книг были изданы в Лейпциге в 1781 году четырьмя томами издателем Й. Н. Никласом[xxix]. В Книге 10, глава 13, мы встречаем греческие слова dōrakina и persika в значении «персик». Второе слово, как по традиции считается, было принесено в Египет и Грецию из Персии. С фруктом пришло и много мифологии, окружающей этот королевский деликатес.

Фрагмент из Главы 13, посвящённый выращиванию персиков из косточки приписывается Флорентину, римскому автору работа по сельскому хозяйству начала третьего столетия из Вифинии, почти что современнику Климента Александрийского.

‘

Деревья вырастут также, если мы посадим кусточку, сразу после съедания фрукта, оставив часть фрукта на ней: как только мы понимаем, что duracinum скоро состарится, нам следует привить его на тернослив или на горький миндаль, или на barbilus. Дерево затем растёт из косточки персика, путём возвышенным, называемым barbilus[xxx].

’

Интересно отметить идею возвышенности, что касается этого растения. В сноске сказано также, то согласно Грутеру, имя durakina объясняется тем, что персики пришли с острова Дора, что в Персии. Вероятно, это могло быть неправильным прочтением арабского слова Durak, обозначающего место, где встречаются Тигр и Евфрат. Это напоминает одну историю о том, что гностическая секта ператов была основана Евфратом или, по Клименту Александрийскому, явилась «из-за Евфрата», то есть из Персии.

Дидим, греческий автор работа о сельском хозяйстве, о котором ничего другого не известно, привнёс предложение о прививании персиков в книге 10:17: ‘Дуракинум прививается на миндаль, тернослив или платан, от коего действия плоты становятся красными’. Думается мне, этот фрагмент может напомнить нам об образе багряной жены или Вавилонской блудницы, которая ‘упоена была кровью [соком?] святых’. Интуиция подсказывает, что мы на верном пути! Золотая чаша обсуждаемой дамы, безусловно, ‘наполнена мерзостями и нечистотою блудодейства ее’: эти нападки звучат подозрительно знакомо (Откр. 17:1-6).

Глава 14 «Геопоники» привлекла внимание Демокрита за то, что заставляет ‘персик нести письмо’ (передавть тайну: интересное свойство в нашем контексте). Труды Демокрита, тёзки греческого философа начала четвёртого века до н.э., о естественной истории приписываются в основном Болосу (или Болусу), греко-египтянину из Мендеса. Труд Болоса «Физика и мистика», написанный в начале третьего столетия до н.э., демонстрирует, что в Египте в те времена практиковалась рудиментарная алхимия. Болос цитирует персидского алхимика Остана, который, похоже, погиб в попытках произвести эликсир для отделения души от тела: знакомая гностическая тенденция. Также Остан является источником важной цитаты египетского герметиста и алхимика Зосимы Панополитанского третьего века нашей эры. Он цитирует в своей работе «Об Искусстве и его интерпретации» следующую фразу: ‘Иди к водам Нила и там найдёшь кость, обладающую большим духом [pneuma]. Возьми её, раздели, растолки в руке и вытащи её сердцевину, поскольку её душа [psyche] в его сердцевине’. У меня были причины повторять эту фразу и ранее[xxxi], но она обрела новый смысл, будучи помещённой в новый контекст, связанный с персиком и интересом гностиков к разоблачению пневмы [духа] от покровов. И этот смысл обширнее, чем думается. Философский камень, дорогие друзья, можете теперь покупать на ближайшем рынке: присутствует везде, но нигде не бросается в глаза.

Что ещё мы можем узнать о возвышенном статусе barbilus? Отправимся-ка мы в небольшой тур по этимологической истории. Тоннель весьма тёмный, но свет есть не только в конце. Для начала проконсультируемся с ветхой книгой: Крод Ланселот и Исаак Люи лё Мэстр дё Сэ, «Примитивы греческого языка, содержащие полный набор всех корней или примитивных слов, вместе с наиболее значительными производными греческого языка»[xxxii]. На странице 230 встречаем текст «βαρβιλος, hē barbilus, дикое персиковое дерево». Встречается также вариант brabilos, рассадный персик, тогда как barbilon встречается в труде 12-го века «Комментарии на Одиссею» авторства Евстафия Салунского (10.242), но перевод неясен, поскольку Евстафий, кажется, путает её с кизилом обыкновенным, деревом с красными плодами в форме маслин, которые были скормлены команде Одиссея, когда они превратились в свиней Цирцеи.

Другая старая книга: «Анализ египетской мифологии» Джеймса Каулза Причарда (James Cowles Prichard), изданная в 1819 году[xxxiii]. На стр. 88 этой работы встречается слово «персик» в самом наводящем контексте. Плутарх (45-120 гг.н.э.) был греческим историком, создавшим важную книгу, давшую носителям греческого языка путь к древнеегипетской мифологии, «Об Осирисе и Исиде»[xxxiv]. В главе 68 рассказывается о греко-египетской фигуре Гарпократа (дитя Гор, сын Исиды и Осириса): ‘этим Богом-ребёнком египтяне описывали первые ростки или оживание растений-суккулентов […] Завязь или открытое цветение персикового дерева были также в особой мере освящёнными Гарпократом’.

Далее мы исследуем текст «Об Осирисе и Исиде в Этике Плутарха, переведённая с греческого несколькими руками»[xxxv]. Там Гарпократ описывается ‘защитником и выразителем раннего, несовершенного и несформировавшегося учения людей о богах. Поэтому он держит палец прижатым к губам в знак молчания и тишины. А в месяц Месоре ему приносят бобы и говорят: «Язык — счастье, язык — божество». Рассказывают, что из всех египетских растений богине чаще всего жертвуют персею, потому что плод ее похож на сердце, а лист — на язык’. В сносках к этому тексту сообщается, что пульс представляется «Эмблемой Поколения» (предположительно, подразумевается фаллос), а язык символизирует «судьбу» или «Исиду или Луну и Бога, Гермеса, или Солнца, то есть: язык есть основа для Тела и Души».

Что же касается фрукта, напоминающего Сердце (греческое слово для «персика» у Плутарха – «персея»), в сноске сказано: ‘Сердце и Язык суть уместные символы Alētheia или Истины’, а Исида идентифицировалась с последней.

При дальнейшем чтении этого древнего трактата, на стр. 116, находим значительные идеи в контексте Барбело, Матери Небес. Исиду, как нам сообщается ‘они иногда называют Мут [Мать] и иногду Афири [земной дом Гора, как называет его Платон, «место и приёмник поколения», т.е. утроба] и иногда Мефуэр [составное слово из двух компонент, одна – «Полный», другая – «Причина»]’.

В переводе Гомера[xxxvi] Александра Поупа (Alexander Pope), находим в разделе о боге Тишины: ‘аллегорическое божество, поставленное Ариосто[xxxvii] на входе в грот сна’. Фигура – молодой человек, облачённый в чёрное, с пальцем правой руки у рта, призывающий к молчанию. Его атрибутом является ветвь персикового дерева, священного для Гарпократа. Следующий раздел о Гарпократе, греко-египетском боге молчания. Его статую располагали у входов в храмы; многие из них сохранились до наших дней. Священными для него считались первые овощи, чечевица и, кроме всего прочего, персиковое дерево. Его матерью была Исида, конечно, и мы можем отметить, что в валентинианской Плероме, первичная Мать, первая Мысль непознаваемого Бифоса называется Sigé, «тишина». Как сообщается в тексте «Евгност Блаженный» из Библиотеки Наг Хаммади, ‘… Софии, его жены, которая была названа «Молчание», потому что размышляя без речи, она стала совершенным величием’[xxxviii].

Образность и религиозная философия времени расцвета гностицизма даёт обширную почву для связи символизма Барбело с персиковым деревом.

Однако, значимость персикового дерева для Мудрости, Небесной Богини, и для посвящения, никоим образом не связана с греко-египетской религией, доминировавшей в те времена в Александрии.

Объём работы не позволяет чего-либо даже отдалённо напоминающего полной исследование значения персика и персикового дерева, дикого и культурного, в ближневосточных и дальневосточных фольклоре, религии и философии, но несколько идей смогут помочь тем, кто желает углубиться в предмет.

Считается, что персик пришёл в Персию со своей родины в Китае. Китайский сборник Ши Цзин[xxxix] (Книга Од или Книга Песен, ок. 1100-600 до н.э.) изобилует сказаниями о персике. Наиболее поразителен тот факт, что в этом труде китайское слово со значением «объединения» (ср. «йога») произносится как «дао», а это слово весьма нам знакомо, обозначая духовно оживляющий Путь в жизни, обладающий собственными сексуальными практиками для удержания и умножения энергии, и также оно значит «персик» древней разновидности amygdalus. Дао также значит сердце или мудрость вещей, тогда как человек, ценивший персики превыше всего, как божественный эликсир, звался Сиань, что могло означать просветлённого, алхимика, мага, мудреца, затворника или бессмертного, небесного жителя.

В фольклоре сохранился образ мирового персикового дерева, формы Богини Матери. Его плоды наполнены «жизненной субстанцией» (шень), а персик символизирует Богиню. Эти соответствия не должны удивлять никого, кто размышлял о персиковой косточке, покрытой сочной мякотью. Косточка весьма напоминает вагину; и от этого никуда не деться! Не каждый понял, что внутри косточки сокрыто великолепно ровное, сферическое семя, обладающее целебными свойствами. Семя, кора и листья содержат небольшое количество цианида, как предполагалось, полезного при лечении раковой опухоли. Они также могут помочь нормализовать месячный цикл, поскольку витамины, содержащиеся в нём, позволяют бороться с некоторыми эффектами старения. Также они обладают и иными полезными свойствами.

В Китае люди знают об эликсире, созданном в саду на небесах Королевой Матерью Ван Му[xl], своего рода алхимиком; её персики бессмертия составляют пищу богов на роскошных банкетах. Когда еды было мало, рассказывалась история о том, как королева посеяла особую смесь, жидкость бессмертия, который мог вознести счастливого потребителя к небесам. Остаётся гадать, не обладал ли маг Марк собственным запасом! Древнее китайское искусство, растянувшееся уже на двенадцать сотен лет к тому времени, демонстрирует, что персик символизирует долгожительство, чистоту, женскую сексуальность и истину: Инь.

Из Китая в Персию с караванами приехали мифология, персики и ценные проекции персиков на предметы. Из Персии они около 400 года до н.э. перекочевали в Грецию. Греки, не будучи в курсе китайского происхождения, назвали персики persikon malon, «персидское яблоко»: соблазнительный фрукт. Естественно, римляне ассоциировали этот фрукт с Венерой. Персик выращивался в Египте, не особо прижившись в других местах. Тем не менее персиковые косточки были обнаружены на территории Масады[xli] в Израиле, так что мы знаем, что они росли на месте зарождения христианства.

Римский натурфилософ Плиний, погибший при извержении Везувия, уничтожившего Помпеи и Геркуланум в 79 г. н.э., писал о персиках в своей «Естественной истории»:

‘

Что же касается персиков вообще, само название на латыни, звучащее как Persica, ясно показывает, что привезён он был впервые из Персии; и что это не обычный фрукт для Греции или Анатолии, а просто чужестранец там. Напротив, дикие сливы (как хорошо известно) росли везде. Более всего меня удивляет, что Cato не упомянул ни словом о них, учитывая, что он намеренно показывал способы консервации и хранения разных диких фруктов, пока не созреют новые: слишком уж много мы усилий потратили на то, чтобы заставить их плодоносить на нашей земле. При том, что на острове Родос [где они[xlii] жили, недалеко от Египта], они не дают завязей, и совершенно не плодоносны. И это несмотря на то, что говорят, будто бы персики в Персии ядовиты и сотворяют неимоверный урон тем, кто ест от них; как и то, что короли Персии в старые времена требовали, чтобы их привозили в Египет дорогой мести ради отравления этой страны; и несмотря на ядовитую природу, через доброту той почвы, они стали хороши и полезны: всё это не что иное, как просто сказка и звучная ложь. Павда на самом деле в том, что лучшие писатели, потрудившиеся более иных разыскать правду, много рассказали о дереве persea, которое отличается от дерева persica и несёт плоды наподобие Cordia sebestena[xliii], цветом красные, и по воле своей не станет расти в любой стране вне Восточных частей. При этом, более мудрые и образованные учёные считают, что дерево persea не было привезено из Персии в Египет, дабы вредить и досаждать стране, но оно выращивалось изначально королём Персеем в Мемфисе. Далее нам известно, что Александр Великий указал, чтобы все победители, выигравшие какой-либо приз, короновались венком из этого дерева, дабы почтить память его великого предка. Но, как бы то ни было, ясно, что это дерево стоит зелёным весь год и снова и снова плодоносит, и растут молодые плоды со старыми вместе.

’[xliv]

Важно отметить, что в египетский фольклор донёс до нас историю, что когда Сер положил тело своего брата Озириса в гроб, Исида нашла его в ветвях дерева persea (Mimusops Schimperi), которую за запах высоко ценил монарх Библа (в Финикии). Это дерево в Египте считалось древом жизни, связанным с Ра, а плоды его были словно представители Солнца. На его листьях были написаны имена тех, кто вознёсся. Будучи в опасности от божества-змея нижнего царства Апепа, это дерево охранялось богиней-львицей Баст, «девой пожирающей». Еврейские Притчи без всякого сомнения несут на себе след разных традиций египетской мудрости, одной из которых то, что древо мудрости женского рода.

Нам должно всегда помнить, что гностические учения создавались с целью скрыть тайны. Ересиологи не знали всего. Помимо всего прочего, отвращение к некоторому предмету не лучший путь искать его понимания.

Мы искали Прунеикос и нашли дикую. И нам не следует удивляться, узнав, что она пришла дикого но возвышенного источника: кости сердца, не костяного сердца – Барбело: ‘Я молчание, которое нельзя постичь, и мысль, которой вспомятований множество. Я глас, который многогласен, и слово, которое многовидно. Я изречение моего имени’[xlv]. Она та, «чей образ возвеличен в Египте» и её имя означает т