Введение………………….

Тобиас Чертон.

Гностические мистерии плотской Любви:

София Дикая и эзотерическое христианство.

Глава 7

Будь моим Валентином

В ожидании света Отца,
[о ]возлюбленная моя, подруга в постели, Софé,
умащённая в купели Христа нерушимым елеем,
ты ушла лицезреть лики эонов,
ангела Великого Совета,
истинного Сына

Мемориальная доска, ок. 40 см. высотой,
от мужа-гностика своей жене Флавии Софé.
III в.н.э., Рим

Связь гностического учителя Валентина и тем, что мы зовём романтическою любовью, равно стара и глубока. Впечатляющие слова одинокой надписи, приведённой выше, являются не только достаточно редким аутентичным свидетельством гностического присутствия в Риме в третьем веке, но и говорят о духовной любовной связи. Такая связь была и является той чертой, которая характеризует пары, разделяющие гностическую идею вечной любви.

Мы обычно принимаем романтическую любовь за данность, но так было не всегда. Брак был и до сих пор является во многих частях света в основе своей инструментом реорганизации собственности: что жена привносит во владения мужа; той, что муж приносит в семью жены; а также фиксирует положение жены в собственности мужа. Чувство любви, характерное для романтических мечтаний, было в основном частью добрачных отношений или супружеской измены: объект любви был в основном прямо недоступен, поскольку он или она уже были «обещаны». Иронично горьки слова сержанта Фрэнсиса (Фрэнка) Троя из «Вдали от обезумевшей толпы» Томаса Харди: «Все романы заканчиваются браком».

В западной культуре есть другая идея «недоступной любви»: далёкой и духовной, бесплотного идеала, к которой влюблённые приходят contra mundum[i]. Этот апофеоз любви связан с воображением и отмечен способностью пресуществлять романтические физические удовольствия в безбрежный экстаз, в единение душ, в нечто редкое, неиспорченное грязью и двойственностями мира: в знание сердца.

Такая любовь сильно ассоциируется с поэтом египетского происхождения, пришедшим в Рим около 136 г. н.э., и вызвавшим всеобщий переполох своими яркими идеями и харизмой во времена папства Епископа Гигина. Уроженец Фребониса в дельте Нила, Валентин (ок. 100 г. н.э. – ок. 160 г. н.э.) чуть было не стал епископом самого Рима. Его расстройство из-за неудачи в этом деле рассматривалось очернителями его имени, вроде Тертуллиана, как основная причина создания Валентином его еретической школы «гнозиса, ложно так называемого». Даже враги высоко оценивали интеллект Валентина, тем временем, естественно, всячески оговаривая интеллектуализм.

Согласно Клименту Александрийскому, последователи Валентина (получившего образование среди эллинизированных евреев) утверждали, что мастер получил секрет, внутреннее учение, от Февда, обретшего гностические учения от Павла (см. 2 Кор. 12:2-4). Согласно Тертуллиану (Adversus Valentinianos, IV), Валентин в какой-то момент уехал из Александрии в Кипр и взял в ученики Вардесана. К тому времени он уже немало постарался, чтобы превратить своих студентов Ираклиона, Птолемея, Марка, Феодота, Флорина, Секунда, Коларбаза и Аксионика в преподавателей и разработчиков, а то и извратителей своего учения. Тертуллиан говорит, что только Аксионик из Антиохии остался верен учениям мэтра; остальные отрицали какое-либо влияние Валентина на себя и были против именования их валентинианами. Тертуллиан особо подчёркивает, что среди его последователей личные инсайты рассматривались как откровения, знаки гнозиса. Поэтому оригинальность и личное суждение ценились у него более, чем последовательность и уважение к авторитету.

Поскольку мысли Валентина известны в основном сквозь призму умов его учеников, сложно точно сказать, в чём состояла собственная доктрина Валентина, поскольку надструктура валентинианства (ведь и она может быть не его работой!) отлична от большей части симонианских, василидианских и сетианских примеров идей об эманациях групп эонов, включая удалённость непостижимого Отца от нижнего творения Демиурга, лишь в каких-то деталях и общей масштабности. Но более внимательное прочтение текстов позволяет предполагать, что определённые черты, будучи общими среди его учеников, могут считаться вдохновлёнными их учителем.

Среди этих черт – поэтический подход к философским вопросам, ответы на которые даются в элегантных мифических построениях, и, наверное, более всего проявлены в соблазнительной доктрине небесных браков. Более того, в Библиотеке Наг Хаммади обнаружился ранее считавшийся утраченным текст, Евангелие Истины, который может быть идентичным тому, который упоминается под этим именем у Иринея[ii], и который валентиниане использовали как писание, и, следовательно, он может быть написан самим Валентином. (Убедительные аргументы даются в книге Яна Хельдермана (Jan Helderman) Die Anapausis im Evangelium Veritatis). Это евангелие отличается утончённой изысканностью, она властна в тоне и фундаментально отлична от остальных валентинианских работ, таких как Евангелие от Филиппа. Это не означает, тем не менее, что её автор именно Валентин.

В свои семьдесят лет, датский теолог и историк христианства Жиль Киспель (Gilles Quispel (1916–2006)) поделился со мной своим аргументированным мнением, что идеи Валентина жили в памяти его последователей столь твёрдо, и столь опасна была его ересь, что Церкви пришлось изобрести собственного Св. Валентина, чтобы спутать образ и стереть память об этом Архигностике.

Подозрения Киспеля выглядят вполне убедительно. Человек, названный Св. Валентином, как считается, погиб мученической смертью в середине третьего века, но его имя не появляется в римских мартирологах до конца пятого столетия, то есть через столетие после того, как римский император Феодосий I объявил христианство в его ортодоксальной форме религией Империи, назвав отклонившихся от ортодоксии глупыми сумасшедшими, достойными преследования. К тому времени, кто бы решился вступиться публично за проклятого еретика? Киспель считал, что

Таким образом католической церкви удалось подмять под себя эту фигуру. Взамен яркого, высокочтимого еретиками образа противника, это имя оказалось связанным с историей, несущей довольно вялую версию того романтического значения, о католическом мученике Валентине, чьи деяния (со слов Папы Геласия I, произнесённых им в 496 г.н.э., в день установления им 14 февраля днём почитания Св. Валентина) «были известны лишь Богу», то есть исторически не зафиксированы, хотя он был весьма активно почитаем людьми. Появились легенды, что мученик женил христианские пары, чтобы они избежали отправления в армию. Неплохо, когда ортодоксальный христианский брак создаёт основу подменного образа, вместо фигуры, защищавшей форму христианского брака, значительно отличную от той, что проповедовалась безбрачными клириками пятого столетия.

Поразительно, но более яркие формы романтической любви вокруг дня Валентина развились в английский образованной среде вокруг личности Джеффри Чосера в тринадцатом веке. Они были связаны с остатками куртуазной любви – через более чем столетие после того, как католическая церковь пропагандистскими средствами нейтрализовала силу трубадуров в одобренные песнях к Деве (бесспорно, недоступной!) и очистила любовные коды, которые заставят даже монашку томно улыбнуться. Интуитивные люди увидят, что в этом что-то есть; вероятно, феномен ясно говорит о странности троп, которыми подавленная традиция пыталась пробить себе путь через превратности времени. Шила в мешке не утаишь!

Первоначальный Валентин, вероятно, был бы опустошён современной идеей эротической и наполненной сентиментальностью любви, облачённой лишь налётом романтизма, будучи при этом на самом деле только чувственной страстью, украшенной промышленными ароматами и залепленной косметикой. Однако не все те, кто оказался порождением отправленной валентинки, погрязли в бездне «лёгких потрахушек». Духовно ориентированные души интуитивно знают, что есть любовь и есть одухотворённая любовь. И она не обязательно должна быть целомудренной в плотских вопросах, но целомудренность её проявляется в намерении сердца и ума, не забывая о возможности потери видения полноты любви и друг друга в похоти и самоублажении.

Духовный эротизм может быть возвышенным, так сказать, с головой, украшенной сияющей короной с каналом в вечность, дальше звёзд, и может включать трансмутацию нижней природы через высшую магию духовного единения. Он может быть назван мистерией и, для тех, кто вне контекста, безусловно, быть эзотеричным. То есть, если любовники настоящего и будущего пожелают купаться в лучах валентинианской любви, им должно искать вознесения в любви, а не впадения в неё[iii]. Также полезно помнить, что имя Валентин происходит от латинского valens, что значит «сильный», «достойный», «здравый», «крепкий», «стояший». Эти качества суть основы добродетели, жизненно необходимые для распространения духовных ценностей, а одухотворённая любовь – корона и печать её.

Валентинианские любовники, совсем не с затуманенным взором выходят из облаков, скрывающих вершины устремления; они отвечают ясному зову, для которого чистота зрения является базовой потребностью. Что приближает нас к пониманию философии или даже, как я говорил в других своих работах, эрософии этого инновационного гения.

На мой взгляд, особой характеристикой идеи, присущей валентинианской системе, является тот метод, которым её основатель узрел психологическую истину внутри мифической схемы, которая, предположительна, попала к нему через Василида, Менандра и Доситея, хотя в течение трёх столетий соответствующие иудейские мысли имели большое хождение в Александрии.

Согласно Тертуллиану, вопросы, заставлявшие людей становиться еретиками были таковы: «откуда зло и почему? откуда человек и каким образом? и, что недавно предложил Валентин, откуда Бог?»[iv].

Когда в 1986 году в Нью-Йорке я встретился с Хансом Йонасом, уважаемый «alte meister изучения гностицизма» выразил мне своё убеждение, что церковь многое потеряла, прокляв гностическое движение. Она потеряла дух дерзания, креативности, интеллектуального приключения и воображения в созидании доктрины. Тогда как католическая доктрина окаменела, исключила воображение и потеряла гибкость, гностики смогли найти «пути ответить на все вместе вопросы и обернули всё в одну огромную схему».

Очевидно, профессор Йонас думал о гнозисе в понятиях его философского содержания, чего-то, что ересиологи мгновенно распознавали и, чем больше они обнаруживали следы философий Платона, Аристотеля, Гераклита, Анаксимандра, Парменида, Зенона, Эпикура и поэзии Гомера и других в гностических учениях, тем больше сил они вкладывали в их порицание. Валентин же для них был более серьёзной проблемой, ведь он был креативным теологом, защищавшим христианство в той форме, в какой он его видел явно изнутри церкви. Точнее, он создавал апологию христианству изнутри философии, пусть и весьма особенной – той, которую сегодня мы бы назвали теософией, поскольку она была ориентирована на бога. Усилия Валентина, на первый взгляд могли бы показаться полезной услугой, поскольку они могли бы привести неверующих, философски и спекулятивно настроенных людей, к вере на основании того, есть у всего этого основания шире, нежели только вера. Однако проверка методов Валентина заставляла некоторых ужасаться.

Тогда как иудеи и христиане признавали фундаментальную философию Моисея, согласно Пятикнижию, в особенности то, что сотворение вселенной было актом божественной воли (Fiat Lux! -–Да будет Свет!), Валентин утверждал идею materiale ex passione – сотворение материального на основе страсти, из чувства, боли, страдания: волны, беспокоящие сознание, как рябь и тени в бассейне, неутихающее основание. Следствие этих посылов — Spirituale ex imaginatione, духовное из воображения, было даже более шокирующим. В этой фундаментально трансгрессивной идее коренится, как я думаю, вечная притягательность валентинианства, поскольку его посылы, будучи ужасающими для традиционного рационалиста, столь глубоко связаны с опытом творческих и художественно одарённых людей (должно быть, каждого из нас!) и с жизнью сердца.

На основании наблюдений и интереса к творцам, будь то Ван Гог или Джон Леннон, или Микеланджело, мы можем признать, что сотворение может являться продуктом боли. Художник страдает; он или она может писать, рисовать, красить, вырезать, гравировать, сочинять, изобретать, разрабатывать и так далее: вначале воображение, затем коагуляция мысли в видимый объект. Циник мог бы сказать: «Вам нужно искусство от художника? Закройте его на чердаке и держите на голодном пайке, пока он не забьёт чердак полотнами». Если перенести эту идею на сотворение вселенной (что более-менее и сделал Валентин), мы сможем локализовать потенциального инициатора творческого процесса в боли. Боль заставляет вещи происходить, поскольку страдание вызывает реакцию, а валентинианская концепция сотворение это в некотором роде цепная реакция, зажжённая искрой, которая в ходе самого процесса превращается из метафоры в духовную материю, и оттуда облекается плотью.

Будучи хорошим знатоком работ Платона, Валентин не мог заставить высшего Бога страдать, поскольку, как учил Аристотель, Бог есть «недвижимый движитель». Не может быть страдания в абсолютном существе, поскольку абсолютное существо абсолютно совершенно. Страдание, с другой стороны, предполагает недостаточность. Поэтому должен иметь место перенос ответственности за способность страдать или чувствовать, и этот перенос появляется как следствие рефлексивной мысли Единого. Эта мысль есть потенциал совершенствования, но, безусловно, в рефлексии потенциал развивается, пусть и в концептуальном удалении от его совершенно не испытывающего страданий источника. Первая Мысль Бога есть девственный Дух Божий, и Она может соучаствовать, и в этой вовлечённости в Глубь Божественного Существа она получает семя.

Как нам обретать мудрость, если мы не можем страдать, то есть испытывать боль и удовольствие? И то, и другое требует способности к страданию: отсюда её мистериальная двойственность. Оригинальность Валентина состояла в рассмотрении этого страдания как творческого начала, как в макро, так и в микрокосме, творческого как в его позитивном, так и в негативном аспектах.

От первичного семени, которое есть искра, начинает расти древо, древо гнозиса. Искра, которая есть страсть, становится духом или соком древа, чей корень – страсти Софии, страсти Мудрости, вознамерившейся узнать непознаваемого Отца, вместо того, чтобы быть по-настоящему собой (то есть, в согласии с волей Бога по отношению к ней), то есть мудрой, достаточно мудрой, чтобы принять факт того, что глубинная природа существа не может быть понята рациональным путём. Невозможно даже использовать термины глубинная или природа, или что-либо ещё, или кто-либо ещё, не может также рационально быть назван «ничем» по причине того, что израсходовалось в бесполезном усилии понять неизвестного Бога. Человечество наследует эту страсть Софии из этого источника, и с ней – трагедию. Лишь некоторые к ней готовы, она в прямом смысле в нашей крови, завязанная на вечную боль живой ткани. И тут скрыто великолепие. Истина нашего затруднения в наследовании его источника. Мы глубоко встроены в божественную схему; мы призваны к пробуждению. Если мы пробуждаемся, мы можем восстать через жизнь этого древа. Наши тела подвешены на этом древе и через него мы можем видеть рай за пределами наших тел. Как сказано в валентинианском Евангелии от Филиппа: «он [Христос] пришёл, распиная мир». Как объявил Св. Павел, плоть древа, на котором был повешен Иисус, было ловушкой, поставленной на архонтов, и план перехитрить их этим действием был заложен во чреве Мудрости от начала времён.

Всё это философия, но также, как мы видели, это путь особой практики единения, когда позвоночный столб есть древо, а путь в Плерому – шишковидная железа.

Вероятно, Валентин получил озарение из тех ключевых слов Павла и дальнейшего созерцания Иисуса на кресте. Зная из классической философии, что высшее существо не подвергается внешнему воздействию, Валентин не мог спорить с этой идеей, пока не увидел очевидную (для себя) истину в образе прибитого ко кресту, истекающего кровью Иисуса. Спаситель казался страдающим, и из этого страдания явилось новое творение: христианская церковь с её открытыми путями в эоны, в вечную жизнь, в новое начало для человечества, явленное в третий день. Его «кровь» — эссенция жизни, данная всем, кто может взять.

Иисус создал новый мир через свою «смерть», то есть: он не желал этого; он принял волю через знание себя. Новое творение пришло как продукт божественной человечности, открытой чувствам: страсть была унаследована от истинной Матери Христа, желавшей искупить потерянную pneuma.

Затем Валентин размышляет над бытийными обязательствами привязанного к земле человека. Мы в тумане, потерянные, что касается знания высшей истины, нашего происхождения, нашего истинного места в космосе и вне него. В результате мы страдаем. В результате мы находимся в поиске истины, понимания, знания; из этого параллельного устремления произрастает истинная церковь. Любовь созидательна. Любовь и страдание идут рука об руку. Страсть может изменить всё. Почему тогда страсти не могут стать причиной всего? Не это ли мы видим ежедневно в нашей жизни? Страсть порождает материю. Если тоска по знанию способна положить начало исцелению души, если она может быть удовлетворена, не потому ли это происходит, что муки плоти, обретаемые из-за этой тоски по знанию, остаются неудовлетворёнными?

Вселенная содержит зло, потому что она наполнена страданием её создания.

Как пишет автор Евангелия Истины, вероятно сам Валентин:

‘

Через это Евангелие того, кого искали, которое и [было] открыто тем, кто совершенен, через Милости Отца, Сокрытой Тайны, Иисуса, Христа, -просветило тех, кто из-за Забвения пребывали во тьме. Он просветил их; он показал (им) путь. А путь этот — Истина, которой он учил их. Поэтому Ошибка всё более гневалась на него, преследовала его, огорчала его (и) была сведена к нулю. Он же был пригвождён к дереву, (и) он стал плодом Познания Отца. Он, однако, не вызвал разрушения, так как был съеден, но тех, кто ел его, он побудил возрадоваться открытию, и он открылся им в себе самом, и они открыли его в себе. Что касается Непостижимого, Немыслимого, Отца, Совершенного, создавшего Всеобщность, то внутри него — Всеобщность, и Всеобщность нуждалась в нём. Хотя он удерживал в себе то их Совершенство, которое он не отдал Всеобщности

’ (Евангелие Истины)[v]

Вероятно, теперь мы можем понять, как страдание, тоска и любовь сыграли столь большую роль в духовно-сексуальной жизни тех, кто принадлежал к пробудившимся избранным, причастившимся плода древа и «получивших от Отца Истины милость познать его через силу Слова, изошедшего из Плеромы»[vi].

Но не только трагический миф творения сделал Валентина, по словам Киспеля, «одним из самых оригинальных мыслителей христианской традиции». Валентин, согласно Киспелю, «открыл мистическую конъюнкцию духовного человека и его ангела-хранителя или, другими словами, сознательного Эго и бессознательного я. Его система напоминает каббалистический Зоѓар и идеалистическую философию Гегеля. Всем этим он [Валентин] обязан Христу, явившему ему Себя в форме ребёнка, Логоса, тем самым вдохновив его на создание «трагического мифа»[vii]. Киспель к давно запоздавшим аплодисментам добавляет слова Элейн Пэйджелс о том, что Валентин был «единственным человеком во всей иудео-христианской традиции, который был всем сердцем за секс и брак, и явно учил равенству и взаимному дополнению мужчины и женщины»[viii].

Когда современные авторы последних сорока лет или около того пытаются дать новую жизнь гностической традиции, процесс идёт обычно в сторону валентинианской модели. Не встречается борборитов, не встречается откровенных сперматофагов[ix], вместо этого у нас везде трагедия Софии, прямо связанная с борьбой души в этом мире. Яркие черты душевных страданий женщины используются защитниками божественной женственности, а проще говоря, феминистическими теологиями, из-за того, что, кажется, освежают борьбу духа против эффектов патриархии – как из истории церкви, так и в современном обществе в целом. Кажется, Валентин разговаривает с нами. То, что он был приверженцем радикального свободомыслия, делает ему хорошую репутацию в контексте либерального консенсуса второй половины XX столетия. То, что его осуждают, делает его мучеником за истину.

Когда речь заходит об особенностях произведения «Код да Винчи», особенно, что касается вероятно страстных или предполагаемых интимных отношений между Иисусом и Марией Магдаленой, особым источником, которым пользуются защитники этой версии, является именно валентинианское Евангелие от Филиппа (наряду с Евангелием от Марии из Берлинского кодекса). Тем временем, новые теологи и весьма расплодившиеся комментаторы от эзотерики получают больше удовольствия от радикально антипуританской, открытой для секса богини, «блудницы и святой» из текста «Гром — совершенный ум»[x], образ которой без особого труда ими связывается с Софией-Марией валентиниан.

Не удивительно, ни Ириней, ни Тертуллиан, ни Климент Александрийский, ни Ипполит или Епифаний не считают эту работу сколь либо значительной. Как явствует из крепких слов Тертуллиана, Валентин не только обвинил «нас», — Тертуллиана и его «непневматичных», «негностичных» братьев, также известных как «христиане», в поклонении скотине и в провале Бога Отца Господа Иисуса Христа, но, ко всему в довесок, обвинил в этом и тех, кто не может достичь высот духовного сознания, то есть католических ортодоксов и остальных: все обречены на смерть, и попадание обратно в хищные когти Бога этого мира, и будут стёрты или переработаны тёмной средой вселенной-выкидыша. Валентин может быть и спас своё дитя, но вместе с грязной водой он выкинул и возможность всеобщего спасения. У него были хорошие новости для узкой группы избранных, владевших истиной; для остальных же это стало просто жёлтым заголовком о катастрофе. Насколько верно эта картина отображает настоящий валантинианский прогнозис, мы поведаем вам чуть позже.