10.07.2021
0

Поделиться

ТРИ

ТРИ

Не думай ни о чём
кроме как о создателе мыслей

Руми

1

Наш разум — всё равно, что мочевой пузырь у собак. Собаки мочатся
на вещи, которые вызывают у них интерес, чтобы оставить на них свой
след, чтобы они могли претендовать на то, что, по их мнению, каким-то
образом принадлежит им. Когда что-то привлекает наш интерес, мы
думаем об этом — и пропитываем это запахом наших мыслей.
Просто обдумывая вещи, мы низводим их до нашего уровня, делаем
их частью нашего мира — даже не понимая, о чём мы думем.
Искусство знать, как не навязывать себя вещам, которые мы видим,
слышим или читаем, трудно усвоить. Мы не осознаем, что есть тайные
способы позволить им проникнуть в нас и изменить нас, вместо того,
чтобы, как обычно, мы стремились изменить их. У этого единственного,
главного искусства не существует школ или колледжей, в которых
нас могли бы ему научить. Обучение этому требует либо долгой
и одинокой тренировки, либо всего лишь нескольких напряженных
мгновений жгучей честности и чистого отвращения к самому себе.
Я мог бы привести вас прямо к чистому золоту того, о чём говорит
Парменид. Но если бы я это сделал, вы бы обдумали это, помочились
на это и ушли.
Поэтому я покажу вам вместо этого, что было сделано с золотом;
грязь, в которую оно было зарыто; то, как значение его слов изменилось
за сотни и тысячи лет, изменилось до неузнаваемости. Тогда вы,
возможно, почувствуете достаточно сожаления и раскаяния за то, что
было сделано — достаточно, чтобы поймать себя на том, что вы делаете
то же самое — и перестать блуждать.
Ибо нет ничего такого, чему можно было бы научиться у Парменида, просто размышляя над тем, что он говорит. Таким образом,
вы только исказите его слова. И, все же, есть способ, которому, если
действовать с бдительностью и величайшим спокойствием вы можете
дозволить себя изменить.
Богиня уже сумела, для того, кто знает, что ничто не отделяется от
чего-либо, рассказать достаточно много: дошла до места, где показано
ужасное состояние человечества, ошеломленное и заблудившееся на
своем комически иллюзорном пути.
Но никто особенно не потрясен и не встревожен, услышав об этом —
и это само по себе достаточный повод для беспокойства. На самом
деле, ученые остаются в высшей степени невозмутимыми и приступают
к переводу того, что она продолжает рассказывать Пармениду дальше
об этом воображаемом пути, не заботясь ни о чем в мире:

Да не побудит тебя на него многоопытный навык
Оком бесцельным глазеть, и слушать ухом шумящим,
И языком ощущать. Рассуди многоспорящий довод
Разумом, мной приведенный.

В результате этого основного перевода возникла тенденция для
отдельных переводчиков варьировать слова здесь или там, но смысл,
который получается в результате, всегда один и тот же — столь же
простой, сколь и ошеломляющий.
В своем великом поиске истины Пармениду советуют отвергнуть
все, что он испытал на опыте, и вместо этого полагаться на рассуждения: следовать путем рационального анализа, а не эмпирического
исследования.
И он также сталкивается с важным открытием формального различия между путем разума и путем чувств. Чистая мысль может привести
нас к реальности — при условии, что мы отвернемся от этого спутанного
мира чувственного восприятия, откажемся от него, оставим позади все,
что мы видим, слышим, осязаем или обоняем.
Таким образом, богиня — противник опыта, враг чувств; она отвергает их обоих сразу. Что же касается Парменида, то его называют интеллектуальным аскетом, который лишил мир всех его красок и не оставил после себя ничего, кроме сухой аргументации: безвкусной еды философов, логики и переливания из пустого в порожнее, преподаваемых в школах.
Но это не имеет никакого отношения к тому, что он сказал. Это не
то послание, с которым он вернулся из подземного мира.
Греческие слова, которые он использовал, были искажены, перепутаны; они были вынуждены выражать смысл, который он никогда не
давал им и никогда не мог дать. Результат, как должен сразу понять
любой здравомыслящий ученый, — чистая фальсификация, вымышленное изобретение. И то, что вы обнаруживаете здесь, в современных
версиях поэмы Парменида, — это не запах реальности: глубокий аромат
другого мира.
Это запах нашей собственной мочи.

2

С твердостью и ясностью, которые приходят только от многовековой
практики, богиня Парменида твердо берет дело в свои руки. Она уже
увела его с пути, о котором нельзя говорить, о котором нельзя даже
помыслить — пути, ведущего к полному уничтожению и небытию. Это
было довольно просто.
И теперь она делает то же самое снова. Она также уводит его с пути
хаоса, изобретенного людьми: того, который все смешивает, путает
существование с небытием, умудряется дать вещам существование,
а затем утверждать, что их не существует.

Да не побудит тебя на него многоопытный навык
Оком бесцельным глазеть, и слушать ухом шумящим,
И языком ощущать..

Очень важно не играть с этими словами. Их смысл слишком глубок,
серьезен и правдив. Это не просто вопрос правильной грамматики, того,
чтобы не добавлять запятые там, где им не место. В это вовлечены
целые жизни, от рождения до смерти. Если человек просто хочет
поумничать, то лучше решить несколько кроссвордов или поменять
шины на своей машине.
В том, о чём говорит здесь богиня, нет «пути чувств», как нет
и «пути разума». Все гораздо тоньше и запутаннее. Третий путь
предоставляет нам все возможности для неправильного использования
нашего ума, нашего сознания, нашего интеллекта посредством сложного
мышления — точно так же, как он предоставляет нам все возможности
для того, чтобы мы могли быть втянутыми в мир, сотканный из
видимостей, в которых мы не можем обнаружить хоть какое-то реальное
переживание.
И всё, о чем она просит, это чтобы мы смотрели, как мы делаем
и то, и другое.
Каждый из нас знает, что есть такие моменты, когда мы ловим себя
на том, что тупо смотрим и ничего не видим; слышим неясные звуки,
но ничего не разбираем. Но причина, по которой мы снова и снова
продолжаем впадать в такие состояния, не в том, что сами чувства
вводят нас в заблуждение. Это потому, что мы видим и слышим из
ошеломления, потому что мы не знаем, как смотреть или слушать.
Наша проблема не в том, что мы видим и слышим. Дело в том, что
мы этого не делаем.
Пока мы мыслим, уходя от настоящего момента в грезы о будущем
и прошлом, конечно, мы никак не сможем заметить то, что находится
прямо перед нашими глазами, или разобрать звуки, доносящиеся вокруг
нас. Наши глаза будут слепы, а в ушах будет глухо звучать фоновый
шум, похожий на рев волн, разбивающихся о берег.
И это именно то, что происходит.
Богиня указывает нам не в противоположную сторону от чувств, а на
них — на состояние бдительности. Но мы настолько слепы и глухи, что
не замечаем даже этого. Она говорит, что именно в мире того, что мы
видим и слышим, можно найти единство и отсутствие разделения. Но
пока мы не видим сознательно, пока мы не замечаем, как все держится
вместе в нашем сознании, мы слепы, лишены восприятия.
Было бы очень удобно, если бы Парменид говорил нам не пользоваться нашими чувствами, потому что тогда не было бы необходимости
сталкиваться с фактом нашей слепоты и глухоты. Нам не пришлось бы
сталкиваться с необходимостью научиться видеть, слушать и осязать
не только глазами, ушами и пальцами, но и сознанием. Ибо осознанность — это цель, всегда присутствующая, к которой ведёт нас богиня.
И чтобы понять её, мы должны придти в себя.
Казалось бы, она преграждает нам путь. Но, на самом деле, она
ничего нам не запрещает. На этом пути вообще нет ничего, что нужно
отрицать или отбрасывать, кроме того, что не существует. И это
ничто.
Ее видимый запрет — это её божественно уникальный способ быть
щедрой. Есть великодушие даже в ироническом юморе её шутливого
комментария о том, что мы тщательно «глазеем» нашими незрячими
глазами — точно так же, как звучал смех в созданном ей противоречивом образе людей, правящих свои блуждающие умы.
Она просто пытается нас пробудить.
Но мы продолжаем дрейфовать по жизни, как всегда, ошеломленные,
едва осознавая реальность вокруг нас. В нашем стремлении попасть
в никуда мы просто мельком видим её крошечные клочки и осколки,
неправильно понимая все, что мы видим или слышим.
Богиня просто пытается показать нам, как обстоят дела. Но мы превращаем даже её послание в зерно для мельницы нашего неосознанного
ума. И то, что она говорит, неправильно понимается с завидной предсказуемостью, век за веком: точно те же самые ошибки повторяются
снова и снова, как будто нас направляет умелая, скрытая рука.

3

Основные положения предостережения Парменида очень просты. Он
говорит нам, что опасность, связанная с этим третьим путем, заключается не в том, что мы однажды случайно решим выйти на прогулку
по нему. Реальная опасность заключается в том, что нас прямо сейчас
толкает на него, сталкивает вниз «многоопытная привычка».
Его упоминание здесь об опытности было воспринято как самое
ясное возможное доказательство того, что нас предостерегают от того,
чтобы мы придавали какое-либо значение нашему опыту. Но здесь,
снова, всё становится с ног на голову — и юмор Парменида полностью
теряется.
В греческом языке, даже в большей степени, чем в английском, слово
«многоопытный» несёт в себе оттенки огромного и богатого опыта:
необычайной широты и разнообразия переживаний вместе с теми
благами в знании и мудрости, которые они приносят. И есть что-то
почти невероятное в том, что никто никогда не замечал, что это упоминание «многоопытной привычки» является вопиющим противоречием
в терминах.
Привычка, во всей её узости, в повторении раз за разом одних и тех
же действий, как раз и удерживает нас от широты и полноты опыта.
Есть и другие греческие тексты, не считая этого отрывка из Парменида,
которые показывают так изящно, как только можно ожидать, что
эта «многоопытная привычка» — такая же шутка, как и сам третий
путь, как идея «править» нашими блуждающими умами или искусно
направлять наши незрячие глаза.
Говорить о многоопытной привычке — все равно, что говорить о великодушном скряге. Точка зрения Парменида не в том, что мы
отвлекаемся от истины из-за богатства нашего опыта, а в том, что
обширность наших воображаемых переживаний есть не что иное, как
грандиозная иллюзия.
Что же касается того, как можно было, опираясь на собственные
слова Парменида представить, что он просто хотел бы отринуть опыт —
это практически непредставимо. Он — тот человек, который, по его
собственному мнению, только что получил опыт всей своей жизни. Он
вышел далеко за пределы обычного человеческого опыта — совершил
путешествие, будучи по-прежнему живым, в мир мёртвых, встретился
лицом к лицу с богиней. И в свете этой встречи с реальностью наши
незначительные человеческие опыты вовсе не выглядит настоящими.
Они — всего лишь результат повторения снова и снова одних и тех
же действий в нашем крошечном секторе реальности, в то время, как
мы проводим всю нашу жизнь, топчась вперёд и назад на единственной
развилке дорог.
«Многоопытная привычка» — это мягкое подтрунивание Парменида
над бедностью нашего опыта — настолько мягкая, что если мы понастоящему гордимся нашей точкой зрения, мы даже не заметим, что
он подтрунивает над нами.
Ибо он не против опыта. Он полностью за него. Единственная
проблема заключается в том, что реальность опыта, на которую он
указывает, начинается там, где наш опыт заканчивается: она далеко за
пределами того, к чему мы привыкли или к чему мы подготовлены,
практически за пределами нашего восприятия. Возможность такого
опыта ждёт нас. Но она закрыта для нас, пока мы не начнём понимать,
насколько мы скованы своими привычками.
Именно в этом и заключается проблема.
Привычка, о которой говорит Парменид, это сумма всех наших
маленьких привычек и ещё кое-что. Она значительно глубже, чем
привычное поведение при выборе одной и той же еды на завтрак или
одного и того же пути на работу. Он говорит о привычке, которая
отвечает за создание всего этого мира, который мы воспринимаем
и в котором действуем; указывает на колею, в которой мы застряли
и которая помогает нам считать, что жизни, которые мы проживаем,
действительно того стоят.
Но даже это понимание не является самым важным. Более важным,
чем влияние привычки, продолжающей удерживать нас, является нечто
другое — явная сложность выхода из неё. Комментаторы сделали всё,
что было в их силах, чтобы передать эти строки Парменида как
описание ясного, рационального выбора между миром чувств и миром
чистой мысли. И всё же есть одна маленькая деталь, на которую они
не обратили внимание: толчок.
Нас уже толкали и тащили по этому пути силы привычки, нас
подвергали насилию. Потому здесь не может быть сделано простого,
сознательного решения — по крайней мере, в том смысле, в котором
мы обычно понимаем решения. Это не тот выбор, который мы можем
сделать, спокойно сидя в кресле. Прежде, чем в данном случае могут
быть приняты какие-либо решения, мы должны осознать существование
сил, действующих в мире, оставляющих нас на своём месте — сил,
которые заставляют нас оставаться неосознанными, ошеломлёнными,
глухими и слепыми.
Давление, которое обрушивается на любого, кто хочет проснуться,
невероятно. И существует только одна сила, которая сильнее толкающей
нас: она больше давления привычки и может превозмочь её.
И скоро мы узнаем, что это такое.

4

Итак, мы стоим лицом к лицу к самому знаменитому утверждению
Парменида, которое он когда-либо делал.
Пока нас метало из стороны в сторону указаниями богини, говорившей о всём, что мы ценим и считаем нужным, мы неожиданно столкнулись с чем-то иным — с чем-то действительно обнадёживающим,
успокаивающе знакомым. Наконец, не слишком быстро, Парменид
в качестве посвящённого начинает говорить с нами на языке, который
мы можем понять: «рассуди разумом».
Довольно сложно отделаться от впечатления, что в действительности
никто не понимал то, что говорит Парменид, за исключением этого
небольшого утверждения. На протяжении тысячи лет люди обвиняли
его за туманность его высказываний, за то, что он не писал так, чтобы
быть легко понятым, и спорили о том, что же значат его слова.
Но эта единственная фраза оправдывает всё прочее и успокаивает
каждого.
Она не только стала самой известной и самой цитируемой фразой из
Парменида. Её считают жемчужиной в короне — первым по-настояще68
му великим достижением западной интеллектуальной истории. Все, от
самых специализированных экспертов по древнегреческой философии,
до известных исторических писателей, превозносили глубокое значение
единственного значительного момента, когда Парменид впервые заявляет о «автономности и превосходстве человеческого разума как судьи
реальности».
И, по правде сказать, такое трогательное заявление действительно
могло бы иметь глубокое значение, если бы только он говорил нечто
подобное.
Некто мог бы подумать — и даже понадеяться — что после того,
что он говорил ранее, такое утверждение воссияет среди абсурдности
остального. Однако было бы чудом из чудес, если бы богиня в действительности сказала нам судить её слова разумом — нам, беспомощным
людям, которые не способны ни рассудить, ни выбрать что-либо —
каким угодно способом, не говоря уже о том, чтобы сделать это
разумом.
Есть вероятность того, что богиня обращалась именно к Пармениду — как к одному из небольшого числа людей, что знают — но это
было бы также нелепо.
Всё, что до сих пор говорила богиня, всё более и более смущало
его удивительными парадоксами и загадками, которые совершенно не
напоминали о рассудке, и с каждым словом она всё больше и больше
выбивала землю у него из под ног.
Логика, которую она использует, есть нечто бесконечно таинственное, и, безусловно, божественное; ошеломляющее человеческий ум.
На этом пути, который ведёт в никуда, она скользит со скоростью
молнии, всегда умудряясь оставаться на шаг впереди. Всё, что он может
делать — это слушать и следовать за ней. Для того, чтобы поверить
в то, что она со всей серьёзностью могла бы говорить ему, что нужно
рассуждать с помощью его разума, он должен был всё позабыть —
полностью утратить память о всём, что происходило между ними
с первого момента его прибытия.
С таким же успехом она могла бы говорить человеку, который может
погибнуть в кораблекрушении и уже находится в открытом море, что
ему нужно править к берегу.
Но такие рассуждения мало значат для писателей и историков. Все
неясности текста Парменида становятся небольшой ценой, заплаченную
за эту единственную, чудесную ясность. Эти простые слова, «рассуди
разумом», стали одним из величайших, краеугольных камней нашего
прошлого: точкой отсчёта, где разум был изобретён и началась рациональность. И отсюда с уверенностью можно начинать измерение.
Они легли в основу всего здания разумной мысли, которое строили
Платон, его великий последователь Аристотель и все дальнейшие философы. И никто не осмелился спросить, было ли здание воздвигнуто
в подходящем месте — и является ли его основание достаточно крепким,
несмотря на то, что оно всё ещё стоит.
Они превратили его в замок, последнюю линию защиты против
волн сомнений, которые, несмотря ни на что, продолжали атаковать
его время от времени: сомнения о том, что Парменид мог, всё же,
быть мистиком, экстатиком, шаманом. Как только кто-нибудь набирался достаточно смелости, чтобы предположить, что его знаменитое
путешествие в другой мир означает, что он — нечто большее, чем
суровый логик, такое возражение отметалось сразу же, с напоминанием
о совершенно не-мистических словах богини: «рассуди разумом».
Однако никому не пришло в голову подозревать, что эта последняя
линия защиты является полнейшей фантазией, коллективным принятием желаемого за действительное. Никто не торопился заглянуть за
кулисы и обнаружить, насколько же сильно требовалась иррациональность для того, чтобы защитить бастион рациональности.
Уже многие годы ученые время от времени тихо указывают на то,
что богиня не могла сказать этих слов; что слово, которое использовал
Парменид, не могло в то время означать «разум». Но проблему скрывали, закрывали на замок. Неувязки просто отбрасывали в сторону,
новыми исследованиями пренебрегали.
Это напоминает историю о голом короле. Все слишком вежливы,
чтобы обратить на это внимание. И никто не захотел придти к логическому заключению — признать, что вся идея о том, что Парменид
говорил, что мы должны рассуждать разумом, является очередным,
очень человеческим изобретением, ещё одной фальсификацией.

5

Изначальное греческое выражение, которое переводится как «рассуди
разумом», звучит krinai logoi. Из поколения в поколение очень уважа- ˆ
емые учёные тяжело трудились, чтобы слово «logoi» стало означать ˆ
«разумом». Они даже пытались сделать вид, что это совершенно не
заслуживает внимания и не нуждается в переосмыслении.
И им удалось — по крайней мере, на какое-то время.
Осталась только одна проблема: такой перевод неверен. «Разум»
в значении способности, которая позволяет нам быть рациональными
существами, это то значение, которое слово «логос» приобрело уже
значительно позже смерти Парменида.
Впервые оно начало обозначать что-то вроде «разумения» или стало
более-менее походить на современные идеи о «логике», благодаря
Платону. Но это было через целое столетие после Парменида. И,
настолько же существенным, как этот разрыв во времени, является тот
факт, что даже тогда это значение не возникло внезапно. Напротив: мы
можем наблюдать его постепенное изменение в текстах Платона, шаг
за шагом, из странной идеи, которую он взял у своего учителя Сократа
и затем развил внутри собственного текста.
идея — столь таинственная, что люди по-прежнему пытаются
её понять спустя две тысячи лет — о том, что приблизиться к истине
можно через последовательные рассуждения, через спокойное обсуждение предмета, через разговор о нём. Начало всех наших представлений
и идей о логике лежит в этом слове.
Таким образом, мы приходим к изначальному значению слова «логос», как оно использовалось в самых ранних греческих текстах. Оно
обозначало не «мысль» или «разум», или что-то другое, абстрактное.
Это была беседа, дискуссия, сказанные слова.
Что касается Парменида, то он использовал это слово больше, чем
однажды в своей поэме. И каждый раз, как нам следовало бы догадаться, он даёт ему то же самое буквальное значение произнесённых слов,
или сказанных слов. В одном месте, прямо в конце учения об истинной
природе реальности, где богиня использует слово логос для обозначения
того, что она ему рассказала. И она очень отчётливо подчёркивает, что
этот её логос — послание, которое она передаёт ему в словах — является
надёжным, достоверным.
Эта деталь важна.
Мы настолько испорчены тем, что оптимистично считаем силами
логики, настолько уверены в нашей способности различать правду от
лжи и плохое от хорошего, что начали забывать один скромный факт
о истоках логоса.
Он обозначал не только произнесённые слова, он также обладал
значением обманчивых произнесенных слов. Во времена Парменида
существовало здравое предположение о том, что если некто с великой
серьёзностью говорит о том, что в действительности является истиной,
то он, скорее всего, обманывает.
Люди в те времена с гораздо большим почтением относились к магической силе произнесённого слова — за его способность очаровывать
и околдовывать. Они были гораздо менее наивными, чем мы: они были
лучше осведомлены о том, что те, кто знают больше других и говорят
больше других, больше всего способны на обман.
И ещё в одном месте, гораздо раньше в тексте поэмы, Парменид
использует слово logoiˆ , а именно — там, где он описывает, как дочери
солнца «ласкательно речь обратили» и «умолили искусной мольбой»
Правосудие открыть — только для них — врата, которые ведут к покоям
богини, у которой нет имени.
Некоторые учёные так старались убрать всё, что не является полностью рациональным из поэмы Парменида, что предприняли невероятные усилия, чтобы не увидеть очевидного. С полной серьёзностью они
заявляли, что эти слова в данном случае говорят дочери Солнца, эти
«logoi», и что они — логические аргументы, направленные на то, что- ˆ
бы убедить Правосудие пропустить их. Но это только спутывает
факты и совершенно не относится к делу.
Мягкие уговоры, увещевания, ласкательные речи — это всё черты
людей или божеств, которые являются экспертами в metis ˆ : которые
точно знают, как повернуть сложную ситуацию в свою сторону,
переубедить тех, кто менее стоек и не так гибок, обвести их вокруг
пальца, найти их слабое место; те, кто знают, как очаровывать их во
всех смыслах этого слова.
Таковы искусные инструменты тех, кто использует магию, тех, кто
использует metis ˆ для того, чтобы получить желаемое.
Едва ли кто-нибудь заметил, что выбранный метод для того, чтобы
Парменид попал к богине, которая будет его обучать, является уловкой, колдовством и обманом. И те немногие, кто это заметил, были
ошеломлены — и не зря. Но единственным настоящим шоком должно
стать наше блаженное неведение о том, о чём же Парменид говорит
в действительности.
Как только мы заглянем за кулисы его предполагаемого «разумения», мы начнём приближаться к чему-то совершенно иному —
миру с мистической жизнью, с собственным ритмом, управляемым
metis ˆ , где вещи никогда не являются тем, чем кажутся. А мы — всего
лишь танцуем на маленькой сцене перед несуществующей аудиторией,
неспособные услышать ничего, кроме топота наших ног.

6

Есть очень простой способ понять, что определённый писатель вкладывает конкретное слово. Этого можно добиться, посмотрев на то, как он
его использует. Зачастую самые эффективные методы — самые прямые.
Парменид использует слово «логос» для обозначения сказанных
дочерьми Солнца слов — или слов самой богини. И это в точности
соответствует тому, как любой бы использовал этот термин в его время.
Потому, когда мы видим, что богиня говорит ему рассуждать о вещах
с помощью логоса, мы должны предполагать, что она имеет в виду, что
он должен судить её слова с помощью слов; её речь — с помощью речи.
Единственный вопрос в этой подозрительно сложной ситуации, где
его слова накладываются на её слова, заключается в том, с кем он
должен говорить. И здесь есть три варианта: не больше.
Во-первых, возможно, она могла иметь в виду, что он должен судить
то, что она сказала, обсудив это с самим собой — другими словами,
подумать об этом.
Греки были прекрасно осведомлены о том, что мысли являются
лишь внутренним диалогом; поэтому неудивительно, что слово «логос»
встречается в таких выражениях, как «у меня был разговор с собой»,
«я обсудил это с собой».
Однако, в данном случае мы должны держать во внимании одну
существенную деталь, так как в тот момент, когда мы потеряем её из
вида, мы потеряемся в тумане. Язык является носителем настоящего
смысла, если мы держимся твёрдой почвы; если мы понимаем и следуем
самым фундаментальным правилам коммуникации.
В греческом во времена Парменида, если ты хотел использовать
слово «логос» для обозначения процесса мышления, ты должен был
каким-то образом это обозначить. Так же, как в английском, диалог
становится внутренним диалогом, только когда мы обозначаем его
так. Недостаточно было просто сказать «я поговорил», или «я обсудил», также, как и сейчас. Для передачи базового коммуникационного
смысла, чем, по сути, и является язык, необходимо было добавить
дополнительную деталь: «с собой».
В данном случае мы не видим подобного добавления, ни в каком виде. Если богиня в действительности говорит Пармениду «обсуждать»,
мы с полной уверенностью можем сказать, что она не говорит ему
обсуждать это с самим собой.
Также существует вторая вероятность — что ему говорят обсудить
то, что он услышал от неё, с другими людьми, после того, как
он вернётся в их мир. Но это также вовсе не является настоящей
вероятностью. Какой-нибудь простой намёк, по крайней мере, подсказка
от богини о том, что она хочет, чтобы он поговорил именно с людьми,
необходим. В данном случае её нет.
И это наименьшая из проблем.
Мы можем почувствовать себя польщёнными, воображая, что ему
сказали, что целью его обучения является обсудить его с другими
людьми. Но таким образом мы забываем одну очень ускользающую
деталь: для богини человечество полностью пребывает в иллюзии. Для
неё мужчины и женщины — akrita phula, неразличимые толпы, которые
неспособны судить или делать правильный выбор. Для Парменида
такое обсуждение с людьми, в принципе, могло быть хорошим способом
выяснить, насколько правильно её представление о состоянии людей —
за исключением того, что это не то, о чём она говорит.
И даже это не является главной проблемой.
В этом конкретном моменте Пармениду говорят пройти суд, krinai.
Однако всего лишь через несколько строк ему скажут kekritai d’ oun:
нами уже решено, суд уже совершён.
Для богини вопрос уже решён. Существует только Быть, Не-Быть
или нечто между ними. Не существует возможности того, что она
говорит ему «судить с помощью обсуждения». Нет времени на то,
чтобы говорить с кем-то. Никаких шансов на консультацию или
осмысленные дебаты.
С точки зрения богини суд, решение уже произошли. Мы слышим
это на фоне тикающих часов. Время вышло.
Поэтому нам осталась только одна возможность — ничего больше.
Она заключается в том, что богиня говорит ему судить о том, что она
сказала, через обсуждение деталей вместе с ней.
Но опять же: время вышло.
Спустя мгновение богиня собирается напомнить Пармениду, что
решение было уже принято, суд свершён. Всё кончено. Она нисколько
не озабочена вопросами или возражениями, которые могут у него быть.
В её учении нет пауз для интеллигентного обсуждения за чашечкой
чая. Она не та богиня, которая заинтересована в беседе.
Факт заключается в том, что она с самого начала очень чётко
обозначила ситуацию. Как она указала в самом начале, она будет
говорить, и Парменид должен лишь унести с собой её знания. Она
ошеломляет его великолепными загадками, говорит, что именно делать,
удерживает от праздных мыслей. Для беседы нет места.
Столетиями учёные пытались всевозможными способами дать Пармениду то, что они считали более положительной ролью. Они сделали
всё, что могли, чтобы он принял участие единственным способом,
о котором они знали — с помощью спора, мышления и разума. Но время
для всего этого кончилось. Все возможные варианты завели в тупик.
Знаменитое изречение krinai logoi, не может означать «рассуждай
разумом» или что-либо похожее. Парменид попросту не мог сказать
этого. Греческий текст в том виде, в котором он дошёл до нас, неверен.
Все те слова, которые он использует для обсуждения решения или
его нехватки — krinai, akrita, kekritai — лежат в основе наших современных терминов «критический» и «кризис». И когда другие варианты
кончаются, наступает критический момент: момент кризиса.
Это момент паники, когда не остаётся места, чтобы разобраться
в ситуации. Нет времени, чтобы говорить или думать. Как бы мы
не старались купить себе немного времени, когда мы будем искать
в карманах, мы не найдём там денег. Иллюзия того, что мы можем
устроиться и спорить в комфорте несколько тысяч лет о том, что же
имела в виду богиня, подошла к концу.
Это время кошмара. Парменид вошёл на колесницу, с дочерьми
Солнца, вдалеке от нашего знакомого мира в другой реальности — и это
только начало его пути. Путешествие по пути, указанному богиней,
происходит на невероятных скоростях. Колесница уже стронулась с места, и нет времени, чтобы подождать и подумать: ты либо на ней, либо
нет.
Либо ты последуешь за знаками на этом пути — либо будешь
оставлен позади снова: с призраками на развилке дороги.

7

Когда все не правильно и ситуация кажется безнадежной, лучше
принять то, что это действительно так. В ином случае мы можем
провести бесконечность в попытках приспособиться к тому, что изначально неверно. И тогда, по прошествии определенного времени, мы
обнаружим, что неправильным стало вообще все.
Что до данного конкретного случая, то здесь в изобилии могло быть
того, что пошло не так.
Практически каждый текст, который дошел до нас из Античности,
был пропущен через фильтр из целого ряда монахов, выступавших
в качестве переписчиков, которые копировали древние тексты так
хорошо, как только могли.
Но во время работы они могли проголодаться. Им становилось
скучно. Им бывало либо слишком жарко, либо слишком холодно;
они уставали, и тогда они делали ошибки. Зачастую они зачитывали
тексты древних манускриптов вслух, чтобы облегчить себе работу. Но
иногда они неправильно слышали прочитанное, потому как отвлекались, и в итоге записывали те слова, которые звучали похоже на
оригинальные, хотя и значили совсем иное. Также сложно отделаться
от впечатления, что в некоторых местах они неосознанно изменяли
копируемый текст — просто для толики разнообразия: чтобы привнести
в свою жизнь немного радости.
Однако в случае с этим отрывком из Парменида, где он якобы
говорит о смысле и о том, чтобы судить разумом, все начало искажаться
задолго до того, как эти монахи начали свой тихий монотонный труд
в Средневековье.
Еще во времена Античности существовали греки и римляне, ставшие
экспертами по переписыванию прошлого. Они занимались тем, что
брали тексты хорошо известных древних авторов вроде Парменида
и изменяли их — для придания им более современного, четкого, общепринятого и уважаемого значения.
Они вполне открыто занимались этим занятием: даже нашли для такого действия весьма высокопарное название. Одна группа философов,
известных, как стоики, ввела термин «аккомодация» — последовательная практика адаптации прошлого для нужд настоящего.
Они делали это из наилучших побуждений. Аристотель уже обозначил правила этой специфической игры, заявив, что все философы до
него предпринимали тщетные, неэффективные попытки объяснить то,
что он мог рассказать более умно и четко. Получалось, что переделывание старых текстов делает их более уместными, рациональными, и,
таким образом, становится достойным занятием.
Люди вроде стоиков брали изречения древних философов и растягивали их смысл до тех пор, пока они не начинали принимать необходимое
значение. Если же им не удавалось притянуть это значение так хорошо,
как им требовалось, они делали кое-что еще.
Они попросту меняли слово — или часть слова в необходимых
местах; изменяли текст; заставляя древних авторов говорить то, что,
по их мнению, те и намеревались сказать.
И, как вы уже наверняка догадались, наш единственный источник
слов Парменида о смысле и разуме, вышел из-под пера стоика. Все,
что мы знаем об этом отрывке их поэмы Парменида, все цитаты из
нее, исходят из одного этого источника.
Человек, который написал его, жил незадолго до Христа: он был
начитанным, весьма интеллигентным, очень искусным в своем знании.
Он цитировал философа за философом, тонко вкладывая в их слова то,
что считал частью их высказывания, обволакивая их изречения коконом
из рациональности, словно паук вокруг своей жертвы.
Это стало одним из факторов, сыгравших убийственную роль для
жизненной силы слов древнегреческих учителей мудрости.
Даже прежде, чем процитировать эти конкретные строки их Парменида, он последовательно объяснил их значение: что мы должны
отринуть наши чувства и судить с помощью logos, который естественно
к тому времени стал частью разума.
Никакая часть предложенных им объяснений не вызывает удивления. Главенствующая тема и весь смысл его произведения — его звали
Посидоний — очень просты. Он хотел показать, что из века в век
древние философы постоянно утверждали, что вместо наших чувств
мы должны использовать logos в качестве главного критерия для
различения реального.
Проблема заключается в том, что высказывание о суждении разумом — не только упоминается во вспомогательном комментарии Посидония на текст Парменида.
Оно становится и частью самого текста. И, все же, эти слова, якобы
сказанные Парменидом, сам Парменид произнести не мог. Они — лишь
слова, которые хотел бы вложить в его уста любой хороший философ,
живший на несколько столетий позже.
Другими словами, ко времени Посидония Парменид был хорошо
и полностью адаптирован; его послание было изменено практически
идеально. Но, как и в случае с другими, почти идеальными трансформациями, по-прежнему видны следы швов и выдающие намеки — если
кому-то захочется приглядеться.

8

Отсюда возникает вопрос о том, что же было сказано до этих изменений. И ответить на него проще простого. Ответ содержится в самом
тексте.
Богиня Парменида уже представила начало своей позиции: объяснила самыми простыми терминами, почему люди, каковы они есть,
не способны понять природу реальности. И сейчас, говорит она ему,
настал решающий момент. Он должен принять решение по поводу её
презентации истины — по поводу показанного «того, что я сказала», ex
emethen rhethenta ˆ .
Очень точечно, очень уверенно, она указывает ему на только что
произнесенные слова; на то, что она только что сказала.
Но logos во времена Парменида обозначал именно это — произнесенные слова. Если более конкретно, то этот термин он позже еще раз
использует в тексте, когда будет говорить о рассказанном богиней
учении, которое она ему предложила. Что же касается появления
слова logos в этом месте: отдать его Пармениду, которому нечего
сказать и даже нет для этого возможности, обратно богине, также
легко, как прыгнуть в воду.
Есть одна маленькая ошибка, которую очень легко совершить при
переписывании наших древнегреческих текстов, в особенности — если
делать это намеренно. Она заключается в замене logou на logoi. ˆ
Мы можем даже найти примеры такой ошибки в других текстах.
Если же мы вернем на место слово logoi, заменив такое важное ˆ
для Посидония слово logou, получившийся смысл едва ли мог бы
стать более идеальным — то есть, более знакомым, имеющим параллели
в литературе того периода времени, в который писал Парменид.
Богиня говорит только о том, что настало время рассудить, так
или иначе, о «приведенной истине, содержащейся в сказанных мною
словах».
Однако есть еще один последний кусочек этого паззла.
Слово «судить», krinai, стало обладать таким определенным смыслом
уже во времена стоиков: безучастно взвешивать, принимать объективное решение, судить в нейтральном и равновесном смысле. Однако
во времена Парменида, столетиями раньше, оно обычно понималось
в несколько другом ключе.
Тогда оно по-прежнему обладало значением, весьма распространенном в самой древней дошедшей до нас греческой литературе —
предпочтение, выбор одной альтернативы вместо другой, вставать на
чью-то сторону, выбирать в пользу кого-то.
Как только мы наделим слова Парменида этим значением, таким
естественным для его времени, мы — по крайней мере — перестанем ему
навязывать то, что от него хотели услышать люди, жившие через сотни
или тысячи лет после него.
Вместо этого мы получим, что он очень просто говорит о безвыходном положении, которое часто называют человеческим состоянием,
и о другой возможности, которую он сам рассказывает — языком
и поэзией его времени.

Да не побудит тебя на него многоопытный навык
Оком бесцельным глазеть, и слушать ухом шумящим,
И языком ощущать. Рассуди многоспорящий довод
истины из сказанных мною слов.

9

Богиня предлагает Пармениду сделать выбор, однако она не собирается
ожидать его решения. Для неё это предрешенное заключение. И,
теперь, мы начинаем понимать, почему.
Она ожидает того, что он будет убежден: она просто предполагает,
что он отдаст за неё свой голос, встанет на её сторону.
Она не только лишь надеется, что он будет убежден. С божественной
уверенностью, она воспринимает его согласие как должное. И это,
безусловно, делает её убеждение еще более убедительным.
Мы должны были предполагать, что так произойдет; должны были
почувствовать это в воздухе. Нас предупредили об этом неоднократно.
Даже дочерям Солнца, которые привели Парменида к безымянной
богине, пришлось использовать убеждение, чтобы провести Правосудие.
И с самого начала, с момента, когда она открывает уста для речи,
она показывает, что её главной заботой будет представить его «убедительной Истины непогрешимому сердцу». Затем снова, как только
она рассказывает ему первый путь — который он по её мнению должен
выбрать — она его весьма честно называет «путем Убежденья».
Сейчас появилось только одно небольшое различие. Говоря о том,
что он должен принять истину, как она передала ее, и уйти вместе
с ней, она не только рассказывает об убеждении. Она совершает его.
И она обязана сделать это. У неё нет выбора.
Для неё обращение к нашему спокойному и уравновешенному рассуждению просто невозможно, потому что мы не обладаем таковым.
Наша объективная безмятежность — самообман.
Мы не способны смотреть напрямую, чисто слышать, интеллектуально размышлять или рассуждать о чем-либо; мы беспомощны,
сметены силами вне нашего контроля. И нам потребуется нечто весьма
могущественное для того, чтобы освободится от «принуждения», которое держит нас взаперти и обманом заставляет нас верить в свою
свободу.
Таким образом, мы оказываемся лицом к лицу с одной из самых
захватывающих тем античной литературы: противостояние убеждения
и силы.
Когда богиня Парменида направляет свою силу убеждения против
силы привычки, удерживающей нас на тупиковом пути, когда она
вызволяет нас с помощью слов на другой путь, она обращается к старой
вере в нечто еще более могущественное, чем насилие грубой силы.
Для греков Убеждение сама была богиней — архетипическая женственная сила в наиболее эротическом и соблазнительном виде, существо невероятной магии, способное преодолеть любую силу в мире.
Так легко забыть о том, что Парменид не сидел в кругу разговаривающих друг с другом мужчин. Он был стремительно перенесен в другую
реальность девушками, своими «партнершами»: с которыми он очень
близко связан, с которыми он имеет таинственную и нерасторжимую
связь. Факт того, что слово, описывающее эту связь, обычно переводят
неправильно, показателен сам по себе — однако этого можно было
ожидать. Что же касается богини, обучающей его тайнам реальности, то
она не настолько невозмутима и безучастна, какой её изображают. Это
всего лишь карикатура, придуманная людьми, испытывающими ужас,
даже на расстоянии, от её силы.
Она не та богиня, которая позволит тебе принимать настолько
важное решение о том, останешься ли ты в своем маленьком мелочном
мире или выберешь вместо этого — всё. Она прекрасно знает, что ты
просто не в состоянии сделать такой выбор самостоятельно. Даже если
бы ты попробовал, ты бы только превратил это в очередной бардак —
сделал очередной выбор из предложенного, когда она хочет, чтобы
у тебя было всё.
И в то же время она хочет и всё то, чем, как тебе кажется, ты
обладаешь: твой ум, твою воображаемую способность решать и спорить
и выбирать. Она хочет тебя.
Она безоговорочно настаивает, чтобы ты последовал за ней, куда
бы она тебя ни вела. Альтернативы нет; нет другого пути. Мы были
помещены в эту иллюзию силой, намного превышающей нашу. Нечто
еще более могущественное должно вытащить нас отсюда.
Такова логика.
Поначалу её слова могут показаться ненадежными: их так легко
проигнорировать или возразить, поспорить с ними или отвергнуть.
Они — только преследующий нас непостижимый голос, проникающий
из другого мира, с абсурдным посланием, насылающим смерть на всё,
во что мы верим. Мы настолько подпали под влияние силы привычки, что предложенный ею выбор может показаться бессмысленным,
невозможным; непостижимым в терминах нашего будничного опыта.
Но если нам удастся держаться её слов, внимательно прислушаться к её
речам, тогда постепенно всё начнет меняться. То, что выглядело безнадежно нелепым, станет единственной надеждой. Выбор, казавшийся
невозможным, останется единственно возможным.
Это похоже на смену потока — проникновение в поток очарования,
который поначалу кажется тонким и слабым, но затем становится
сильнее всего, что мы знали. Прежде нас сносило вместе со всеми
в одном направлении. Теперь нас несет другой поток. Все наши мелкие
нужды уходят на задний план, и неожиданно мы оказываемся перед
единственной необходимостью, лежащей за любой нуждой: истиной за
иллюзией, сокрытым источником энергии — за любой силой.
За кулисами этого мира, который мы создали для самих себя,
покоится сила.
Она говорит женским голосом, вещающим в тишине через каждую
женщину, которая когда-либо жила.
И это то, чем когда-то была логика. Это была тонкая, тонкая
нить, соединяющая нас с другим миром: дар богов, магическая уловка,
втягивающая нас в единство.
Но это было до того, как она превратилось в разум и была
использована для того, чтобы связывать нас узлами; до того, как она
была вынуждена действовать, искаженная и изуродованная, в мире,
основы которого она должна была подрывать; до того, как богиня была
осквернена, выброшена, как старомодный вычурный хлам.
Это было до того, как люди научились одевать маску из рассуждений, чтобы скрыть свой ужас перед логикой.

10

Начнём с того, что научиться видеть в подземном мире не так-то
просто.
Но по мере того, как наши глаза постепенно начинают приспосабливаться к темноте, мы видим необычную сцену. Богиня Парменида
представляет свое дело так, как будто она находится в суде, и он — тот,
кому поручено вынести решение.
Это может показаться просто сценой из приключений Алисы
в стране Чудес -причудливые образы, которые возникают и исчезают.
Ученые мудро решают отвести взгляд; и, действительно, это выглядит
странно. Но в этом есть и глубокая логичность.
Согласно древней традиции, подземный мир был священным местом
правосудия: там решаются судьбы, запечатывается будущее.
И конкретное место в подземном мире, где дорога внезапно разветвляется и разветвляется на две части, было классическим местом для
того, чтобы избирать — и быть избранным, судить — и быть судимым.
Случай Парменида не является исключением. Однако нам подобает
смеяться над сценой суда, которую он описывает. Вместо того, чтобы
богиня судила его, она, кажется, просит его вынести ей приговор. Но
вам также подобает оценить, насколько это подходит ему. Потому что
он любит разрушать ожидания, переворачивать нормальное восприятие
с ног на голову: это часть его работы. И это — только одно из мест,
где проявляется его почти дьявольское чувство юмора — как это часто
бывает, когда он затрагивает вопросы права.
Но в то же время очень важно, чтобы мы понимали, что происходит.
Подземный мир для некоторых конкретных греков был местом,
откуда исходит закон. И эти греки были именно тем народом, с которым
Парменид был плотно связан.
В самой южной Италии существовали группы мужчин и женщин —
иногда они называли себя пифагорейцами, иногда они предпочитали
представлять себя последователями пророка и волшебника Орфея, —
которые были тесно связаны с Парменидом. Как и он, они были
знакомы с богиней Правосудия, которая стоит на страже в подземном мире и наблюдает за владениями ночи. И они утверждали, что
это возможно — встретиться с ней, как и с другими божественными
существами в мире мертвых, через практику инкубации.
Они также пояснили, что отцом Правосудия был бог по имени
Номос, или Закон; также, что у неё была сестра, несущая стражу возле
неё — чья работа заключалась не просто в том, чтобы убеждаться, что
божественные законы соблюдаются, а в том, чтобы создавать их, чтобы
быть законодателем для Вселенной, чтобы обеспечивать законами равно
и богов, и людей.
А еще есть легенды об Эпимениде. Они гласят, что он получил
свое знание через инкубацию, подобно Пармениду; что он лицезрел
богинь Правосудие и Истину, как и Парменид; что он изучил идеи
закона и правосудия в подземном мире и, поскольку он видел, как там
осуществляется правосудие, то смог помочь поддержать справедливость
и создавать законы после того, как вернулся в мир живых.
Однако и это еще не все.
По старой и давней традиции Парменид тоже был законодателем.
Специалисты по истории философии полагают, что они свободно могут отвергать или принимать эту традицию по своему усмотрению,
убежденные, что она не может иметь никакого отношения к нашему
пониманию его поэмы. Но, как обычно, они не видят очевидного. Ибо
когда мы смотрим на само стихотворение, мы видим, что он сперва
был представлен богине Правосудия в ином мире, а затем стал главным
участником некоего сверхъестественного суда. И, как мы скоро увидим,
именно идея законов и правосудия в его поэме — ведёт нас к сердцу
его послания.
Мы должны понять, что всё, что произошло с ним, каждый,
малейший аспект приключений Парменида в подземном мире, не
предназначен для него одного.
Он ясно дает понять, что его отвезли туда не для того, чтобы
убедить или развлечь, даже не для того, чтобы дать ему информацию
или инструкции.
«Правда и Суд» — вот что послало его; и весь смысл путешествия
состоит в том, чтобы он наблюдал, отмечал, а затем возвращал в мир
человеческих существ знание о том, что он пережил.
Он просто должен быть стать посланником, пророком, возвращающим для его собратьев, мужчин и женщин, те законы, которые открылись ему в другой реальности. И даже тот факт, что он был избран
для этого путешествия, является частью божественной справедливости.
Мы склонны представлять греков аккуратными рационалистами,
отделенными от традиций откровения Ближнего Востока. Но все это
чепуха.
До сих пор можно подробно проследить, как традиция учения откровений и вдохновенных исцелений, которое поддерживали для греков
Парменид и ему подобные, была напрямую связана с величайшими
традициями пророчеств на древнем Востоке. И связи продолжали жить.
В исламском мире в течение столетий после Мухаммеда были люди,
которые объясняли, что мы буквально не сможем выжить без учений,
открывающихся пророкам, потому что они являются единственной
нитью, связывающей нас с реальностью. Мы можем критиковать их,
манипулировать ими в соответствии с нашими целями, воображать,
что мы знаем больше, чем посланники, которые принесли их; но без
этих учений мы ничто. И эти люди знали, о чём говорили, когда
прослеживали нить откровений до некоторых из самых ранних греческих философов, которые для них были не практичными теоретиками
или интеллектуалами, а пророками и законодателями, звеньями в цепи
посвящений, учителями эзотерической мудрости, соответствующей их
собственному времени.
Но, конечно, носители нового закона, создатели новой религии всегда будут неправильно поняты. Их учение неизбежно будет безнадежно
искажено. Это также закон.
Было несколько человек, которые понимали истинное значение учения Парменида и какое-то время поддерживали его в Велии. Затем они
позволили ему уйти в подполье, в то время как некоторые его аспекты
были переданы в Египет и в исламский мир. Другие последовали
неизбежному пути, взяв то, о чём он, по их мнению, учил, и применив
это в своих собственных целях. Затем они превратили его в то, что
должно было стать чрезвычайно успешной религией — культом разума.
В наши дни нам нравится думать о рациональности как о чем-то
совершенно отличном от мистицизма, о науке — как о чем-то совершенно отличном от знания из другой реальности. Но это всего лишь
оптическая иллюзия.
На самом деле может быть только один вид знания. А рациональность — это просто неправильно понятый мистицизм.

11

«Многоспорящий», кажется, достаточно подходящим способом для
богини описать то, что она называет своей демонстрацией истины.
Совершенно нормально говорить о спорных теориях, утверждениях,
идеях. И единственное, что породила поэма Парменида, — это огромное
количество споров.
Но есть спорность, и есть спорность.
Греческое слово, которое он использует здесь, означает гораздо
больше, чем то, что мы обычно подразумеваем под спорным. В нем
есть глубокое ощущение битвы, борьбы. Воображать, что его богиня —
сплошные улыбки и обаяние, было бы так же далеко от истины, как
считать её бесстрастной и лишенной чувства юмора.
Она имеет в виду войну.
Она также ясно дала понять, из-за чего идет война. Речь идет не
об интеллектуальных теориях и идеях. Парменида не забрали в подземный мир только для того, чтобы послушать некоторые интересные
аргументы. На этом поле битвы между грубой силой и убеждением
война ведётся за нашу жизнь — и её самые главные ценностей, которые
мы отстаиваем.
Она разрушает весь наш взгляд на мир, подрывает наши основные
концепции; только что она говорила, что мы ничего не знаем и потеряны. Если мы попытаемся притвориться, что она говорит о ком-то
другом, мы можем уйти и выиграть воображаемую битву или две. Но
мы будем вести ложную войну.
Настоящая проблема заключается не в том, что мы решаем думать,
когда читаем Парменида. Она о том, что мы делаем всё остальное
время.
Все на кону.
И вот мы подходим к термину, использованному Парменидом
для «демонстрации истины». По-гречески это всего лишь одно слово,
elenchos. Ученые создали блистательный веер из различных красочных
переводов — «вызов», «аргумент», «проверка», «доказательство», «опровержение». И каждый из этих переводов имеет свою определенную
ценность. Но ключ в такой ситуации — найти одно, основное значение
слова, значение, из которого происходят все остальные. Для этого
нужна твёрдая рука и устойчивый ум.
Это конкретное слово, elenchos, всегда относится к процессу: процессу демонстрации правды о предмете, раскрытия правды, достижения
того, что реально, любой ценой. И точно так же, как со словом «разоблачение» в английском языке, иногда основное внимание уделяется
раскрытию правды, но чаще это раскрытие обмана или мошенничества.
Чтобы добраться до истины, вы должны раскрыть всю ложь; удалить
то, что стоит на пути.
Что касается богини Парменида, то она уже дошла до сущностной
истины о бытии и отсутствии разделения. Но для этого ей пришлось
разоблачить одну определённую иллюзию: то, что мы с уверенностью
относим к человеческому бытию.
Это её elenchos, её сбивающая с толку, но безупречная логика,
которая безупречна по той простой причине, что она указывает прямо
на истину. И это процесс, которому, как хорошо понимал Парменид,
вы позволите себе подчиниться только в том случае, если вы позволили
себя очаровать, соблазнить. В противном случае, как это уже сделали
многие люди, вы найдете способы убежать от того, что он говорит,
отправитесь на иллюзорные битвы, чтобы сражаться где-то в другом
месте — в любом другом месте.
Есть еще один человек, который стал очень известным в древнем
мире, благодаря использованию elenchos. Я имею в виду Сократа.
Сократ ходил по Афинам и разговаривал с людьми. Его речь, его
логос, был непосредственным предком того, что мы знаем, как процесс
рассуждения. Но мы уже не имеем ни малейшего представления о том,
что означали его слова.
Он заводил разговоры с влиятельными политиками или простыми
ремесленниками; вовлекал их в разговор о них самих; заставлял их
противоречить самим себе; показывал им, как, несмотря на их веру
в то, что они что-то знают, они не знают ничего.
И то, что сложнее всего понять — так это то, что для него в этом
занятии не было ничего интеллектуального.
Его единственной заботой было разоблачение природы реальности
жизни людей, а не только их идей. Он был очарователен в своем
elenchos, очарователен, но безжалостен в своем желании добраться до
истины любой ценой. И через некоторое время афинянам так надоело,
что их выставляли идиотами, что они убили его.
Теперь, конечно, мы все это романтизируем. Студенты узнают
в школах и колледжах о Золотом веке Разума, и Сократ в Афинах
считается его прекрасным примером. Но никто не осмеливается достоверно сказать, когда именно наступил этот золотой век: было ли это до
того, как афиняне убили Сократа, или после того, как он был казнен,
или, возможно, прямо в момент его казни.
Единственное, в чем мы можем быть уверены, так это в том, что если бы Сократ пришел в современную школу, он бы долго не продержался. Его вопросы можно терпеть пару минут. Но после его вышвырнут
вон. В наших учреждениях для него не больше места, чем в древних
Афинах, за исключением наших психиатрических учреждений.
И мы остаемся в незавидном положении, полагая, что знаем все,
что можно знать о разуме, но каким-то образом забывая, что он
такое; чувствуя себя весьма комфортно, полагая, что мы разумные
существа, и иррационально страшась того, что это означает на самом
деле. Эленхос Сократа — это то, чем мы имеем все основания гордиться,
оглядываясь на него с безопасного расстояния в несколько тысяч лет.
Но здесь ему определенно не будут рады.

12

Тот факт, что и Парменид, и Сократ придавали такое значение
процессу эленхоса, весьма показателен, учитывая, что их обоих часто
рассматривают как двух великих отцов философии. И может показаться
удивительным, что это сходство никогда не изучалось. Но при ближайшем рассмотрении мы можем понять, почему мало кто хотел бы это
сделать.
Практика эленхоса не была для Сократа вопросом личного выбора
или желания. Рассказы сходятся в одном: он делал то, что делал,
по божественному повелению: ему приказали боги поступать так. Что
касается Парменида, он объясняет, что процесс эленхоса был открыт
ему божеством. У него тоже не было выбора в этом вопросе. Ему
было дано божественное повеление принести то, что ему было показано
в другом мире, в мир живых; и именно это он и сделал. Оба отца —
основателя предположительно «рациональной» философии выполняли
поручения богов.
Всю свою жизнь Сократ продолжал получать божественные указания, которые — в первую очередь — привели его к практике эленхоса.
Они приходили к нему через оракулов, но, в особенности, через
сны. Что же касается Парменида, то свидетельства связывают его
с линией жрецов, которые были экспертами в инкубации, получения
божественного руководства через сны. И стихотворение, раскрывающее
его учение об эленхосе, является прямым результатом инкубационного
опыта, который привел его на встречу с богиней лицом к лицу. Мы
случайно обнаруживаем, что тот же основной процесс повторяется спустя столетия с так называемыми герметическими писателями в Египте,
которые оставили тексты, записывающие божественное знание, которое
им было дано в инкубации, а затем они получили указание сделать это
знание доступным для других людей.
Обратимся к основам: суть процесса эленхоса, показанного Пармениду богиней, заключалась в том, что мужчины и женщины «ничего
не знают». Сердце послания Сократа, так и не достигнутая цель его
эленхоса состояла в том, чтобы показать людям, что они «ничего не
знают». Они оба утверждали, что нет никакой надежды на настоящее
знание, если сначала не понять и не принять это.
Эленхос Сократа принял очень специфическую форму, заставляя людей, с которыми он разговаривал, противоречить самим себе: показать,
что, несмотря на их очевидное знание, они были полностью в противоречии с самими собой. Для Парменида, разоблачающего человеческое
бытиё, это означало, что мы полностью не в ладах с самими собой —
мы живые, ходячие противоречия — и что весь наш интеллект и лучшие
намерения только ухудшают ситуацию.
Для них обоих достижение понимания, что мы ничего не знаем,
не означало полной беспомощности. Это включало в себя постоянное
переворачивание всего вашего существа с ног на голову до тех пор,
пока вы не переставали понимать, на каком вы свете. Сократ часто
говорил об апории или «бездорожье», о том, как исчезает всякое
знакомое чувство направления. Но более поздним философам удалось,
постепенно и очень умно, отодвинуть слово «апория» от чувства
личной уязвимости или беспомощности, так что, в конечном итоге, оно
стало техническим термином для формальной практики предложения
конкретных решений для конкретных задач.
Все, что в результате было поставлено на карту, — это то, насколько
кто-то может быть умен. Фундаментальная способность интеллекта человека никогда не подвергалась сомнению. Само существование больше
не было на кону.
По иронии судьбы, единственные признаки того, что процесс эленхоса сохранился в своей напряжённой, непосредственной реальности,
исходят не из Греции, а из Египта — от герметических обществ,
которые там находились.
Два отца-основателя философии предложили нечто невообразимо
ценное: шанс на самотрансформацию. Но на Западе люди просто
бросили эту возможность псам.
Что касается Парменида, то он радостно и по доброй воле отправился в мир мертвых. Весь сюжет его стихотворения должен был
объяснить, что мы никогда не получим этого знания, если не будем
готовы умереть до того, как умрем. Сократ тоже был известен тем, что
с радостью приветствовал смерть. И нам говорят, что он определил
философию, очень определёно, как практику, необходимую, чтобы
научиться умирать до того, как мы умрем.
То, что делает возможным путешествие Парменида «далеко от
проторенного пути людей», — это стремление; и он учится, встречаясь
с божественным соблазном. Все учение Сократа было основано на
любви и очаровании. Он вызывал у людей, с которыми встречался,
самые необычные эмоции, самую непреодолимую тоску и описывал
философию как любовный роман, в котором влюбленные просто должны позволить увлечь себя прочь от своих тривиальных привязанностей,
куда бы их ни несло.
Парменид использует язык песнопений, чтобы описать, как он
был вовлечён таинственным магическим процессом в реальность. Что
касается эленхоса Сократа, то он не оказывал ожидаемого эффекта —
не побуждал людей мыслить более ясно. Вместо этого он делал их
немыми, парализовал их мысли, заставлял чувствовать себя околдованными — и Сократ любил описывать себя как мага, чародея, эксперта
в заклинаниях.
Теперь, конечно, все это отвергается, рассматривается как чистая
ирония со стороны Сократа, в то время как заклинательный язык
Парменида игнорируется. Но потеряли здесь только мы.
Суть того, чему Парменид научился у своего учителя, заключалась
в неподвижности. Он получил свои знания благодаря полной неподвижности, в которой провёл много часов или даже дней в инкубации.
И случилось так, что он был жрецом Аполлона — бога, который был известен тем, что вызывал необычные состояния неподвижности. Сократ
сказал, что бог, с которым он наиболее тесно связан, был Аполлоном,
и Сократ также был известен своими необычайными состояниями
неподвижности: он оставался совершенно неподвижным, прикованным
к месту, в течение нескольких часов или даже целого дня за один раз.
В наши дни ученые считают, что все, что он делал, — это деловито
обдумывал проблемы. И, конечно, они вольны это делать.
Но факт в том, что беспокойный ум создает беспокойное тело. Когда
ум беспокоен и начинает блуждать, это заставляет тревожиться и тело
тоже. Мыслители — очень подвижные люди.
Нам кажется достаточным сказать, что Парменид и Сократ были
философами. Тогда наши шкуры спасены, все в безопасности. Все
понятно.
И все же, нет никакого секрета в том, что изначально слово «философия» означало любовь к мудрости. Теперь это просто стало означать
любовь к бесконечным разговорам и спорам о любви к мудрости, что
является пустой тратой времени. Философия — это пародия на то, чем
она когда-то была, больше не путь к мудрости, а защита от нее.
Есть только один путь к мудрости: встретиться лицом к лицу
с фактом, что мы ничего не знаем, и позволить нашим рассуждениям
быть разорванными на части. Тогда реальность — это то, что останется
в конце концов.

13

Есть лишь одна история о пути, которую осталось сказать…
Возможно, вы этого не заметили. Но момент выбора пришел —
и ушел. Вариантов больше не осталось.
Путь небытия никогда не был похож на историю, хорошую или
плохую: здесь вообще не о чем говорить. И история о человеческом
затруднительном положении была хорошей шуткой, на какое-то время.
Но теперь пришло время двигаться дальше.
Нет никаких сомнений в том, куда ведет нас богиня. Это мы уже
знаем. Вопрос только в том, действительно ли мы способны следовать
за ней. Ибо мы подошли к великому разделению.
Когда она говорит об одной оставшейся «истории о пути», слово,
которое она использует для «истории», — это muthos — слово-предок
нашего слова «миф». И это не единственное место, где она использует
это же слово для обозначения своего учения. Эта деталь довольно
красноречива.
Историки придумали целую схему, чтобы помочь нам осознать
удивительное развитие древних греков и осмыслить нашу западную
культуру как единое целое: величественный, упорядоченный переход от
muthos to logos,от мифа к разуму. Но богиня Парменида совершенно
не беспокоится о какой-либо схеме. Она использует muthos так же
часто, как и logos — чтобы описывать то, о чём она говорит. И, хотя
вы можете подумать, что это несущественно, нетрудно понять высшую
причину этого.
Мы различаем миф и разум на том же основании, на каком мы
различаем вымысел и факт: некоторые вещи реальны, другие — нет. Но
для богини все, включая её учение, — это то, что мы сейчас назвали бы
мифом. Она — миф. Каждый — это миф. Ты — миф. И это истина.
Это поражает — наблюдать, насколько серьезно люди настаивают
на том, что учение Парменида о реальности за пределами иллюзии
должно вписываться в рамки их иллюзии. Они совершенно уверены,
что для Парменида мы реальны, а единороги — нет. Несмотря на
все доказательства обратного, они уверены, что одни вещи для него
существуют, а другие нет; затем они судят на этом основании, о чём
он мог сказать, а о чём — нет.
Но они далеки от него. Они снова на развилке дорог — и это
достаточно хорошее место, чтобы на нём оставаться. Здесь есть много
других призраков, чтобы составить компанию. Все приходит и уходит,
живет и умирает. Мы можем чувствовать себя ужасно одинокими; но
есть достаточно причин для беспокойства, которые заставят нас забыть
о нашем одиночестве. И, конечно, наука творит там великие чудеса. Уже
установлены телефонные будки в том месте, где дорога разветвляется,
и появляются новые формы связи. Но если вам нравиться оставаться
там, в этом мифическом месте в подземном мире, вы не можете
следовать за Парменидом туда, куда отправляется он.
Эти его слова, говорящие о том, что есть только один путь,
о котором можно говорить, знаменуют начало того, что на сегодняшний
день является самым обсуждаемым и изучаемым отрывком в его поэмы:
отрывок, в котором он рассказывает нам о реальности. Он стал известен
под названием «Фрагмент Восемь», и именно сюда люди обращаются
за гайками и болтами его учения. Это то, на чем они сосредотачивают
все свои усилия; то, о чем они спорят напряжённее всего.
Чего они не понимают, так это того, что Фрагмент Восемь никогда
не может быть понят — даже примерно — без необходимой подготовки.
До тех пор, пока мы не сосредоточимся на более ранней части поэмы
Парменида и не впитаем то, что он хочет сказать, читать его или
изучать его бесполезно. Фрагменты его поэмы собираются вместе не
на чертежной доске или в книге, а в нас самих.
Об этом Восьмом Фрагменте написано больше страниц, чем о чёмлибо другом упомянутом Парменидом. Ирония заключается в том, что
это именно тот раздел его поэмы, о котором можно сказать меньше
всего.
Кое-что нужно сказать о предыдущих разделах, потому что нам
нужно как можно лучше понять, что действительно включено в историю. Но как только достигнута точка, где остается только один путь,
здесь действительно мало места для объяснений, потому что это не тот
путь, который можно разделить с кем-то.
Вы просто должны следовать знакам.
Поэтому я просто обращу внимание на пару вещей здесь и там:
вот и все. Я предложу несколько ориентиров, потому что знаки заржавели и запылились из-за отсутствия использования. Но вам придется
проделать это путешествие самостоятельно.
И в этом вся прелесть. Оно существует только для вас.

14

Один только путь остается,
«Есть» гласящий; на нем — примет очень много различных,
Что нерожденным должно быть и негибнущим тоже,
Целым, единородным, безлорожным и совершенным.
Так начинается знаменитый Восьмой Фрагмент. Богиня уже приступила к работе, сплетая свою паутину логики. Но хотя мы можем
довольно явственно видеть, как она начинает, мы можем только предположить, где она закончит.
Определение логики очень просто. Это выражение реальности, которое в высшей степени безлично, руководствуется абсолютной необходимостью, которая не имеет ничего общего с нашими идеями или
убеждениями. И она даёт нам гораздо больше, чем мы могли надеяться,
но в то же время — гораздо меньше.
Эти несколько строк — основа, фундамент того, о чём богиня будет
говорить. Структура, которую она начинает создавать вокруг них,
необычайно детализирована и сложна — по мере того, как она по
очереди объясняет, обосновывает и выстраивает её на каждом из
этих пунктов. Но, несмотря на элегантную точность, которую она
вкладывает в свою работу, есть один фактор, который делает всю эту
точность бесящей и совершенно абсурдной.
Мы действительно не имеем ни малейшего представления, о чем она
говорит. Вместо этого мы просто сталкиваемся со знаками в глубине
тьмы и загадках в сердце ясности — с тем, что мы могли бы ожидать
от богини подземного мира.
Что касается того, что такое это «есть», о котором она говорит — это
остается загадкой, несмотря на все выдвинутые теории и возможные
решения, которые философы придумали за последние две тысячи
лет. Аргументы в пользу нерожденности и бессмертия, целостности,
завершенности добавляются ею один за другим; тщательно сплетаются.
Но она оставляет нас в неведении относительно того, к чему именно
относятся её аргументы. Нам не дано ни одного прямого указания на
то, что такое есть все эти вещи — пока нет.
Это как если бы кто-то начал строить дом через дорогу от вас. Или,
скорее, вы только предполагаете, что это будет дом; и вы понятия не
имеете, как он будет выглядеть, когда он будет закончен. Вы также не
можете предположить, кто будет там жить. И было бы странно, если
бы в конце концов вы узнали, что этот дом строится для вас.
Задача богини состоит в том, чтобы показать нам, что мы живем
в иллюзии. Но единственный способ для неё сделать это — войти в эту
иллюзию и создать в ней иллюзорную конструкцию, которая поможет
нам осознать, что мы окружены иллюзией. Если мы прислушиваемся
к тому, что она говорит, следуем ей в том, что она делает — мы
постепенно начнём оказываться внутри этой конструкции, которую она
построила — и будем способны посмотреть на мир, в котором мы жили
раньше, с высоты этой конструкции; или же мы будем просто смотреть
на то, что она создаёт, и безуспешно пытаться понять это сооружение
с нашей старой, привычной точки зрения.
Но она не может сказать нам, что это за здание, потому что
у нас есть способ понять это самим. Все, что она может сделать,
это построить его и пригласить нас войти. И чтобы принять её
приглашение, мы должны обратить внимание на оставленные ей знаки.
Тот факт, что единственный и неповторимый путь, на который
с одобрением указала богиня, должен был быть полон «многих, многих
знаков», конечно, следовало ожидать. Знаки необходимы для руководства. Они бесценны, если мы желаем найти выход из бездорожья
и беспомощности, если мы хотим определить свои ориентиры, необходимы, если вы собираетесь использовать metis — хитрость и бдительную ˆ
внимательность, чтобы вырваться из невозможной ситуации
Но «знаки» для греков были связаны не только с metis ˆ , искусством
поиска пути.
Они также были тесно связаны с богами — с тем способом получения
указаний, который приходил от них, который можно описать только как
божественный. И каждый из знаков богини подобен молнии, направленной в наш мир, разрушительной в своей способности разрушить все
наше восприятие существования.
Это знаки, указывающие на единство, покой, завершенность. И если
вы осмелитесь взглянуть на них, вы увидите, как они освещают весь
ночной пейзаж, так что вам больше не придется полагаться на слабые
отблески. Все выглядит практически тем же самым, почти обыденным,
почти знакомым.
Но если вам удастся продолжить путь, вы обнаружите, что идете
в другом мире.

15

Когда первые знаки начинают появляться, один за другим, они все
указывают на нечто нерождённое и бессмертное. И они появляются
быстро. Они появляются так быстро, что если вы не бдительны, они
начинают расплываться, казаться лишь словами.

И не «было» оно, и не «будет», раз ныне все сразу
«Есть», одно, сплошное. Не сыщешь ему ты рождения.
Как, откуда взросло ? Из не — сущего ? Так не позволю
Я ни сказать, ни помыслить: Немыслимо, невыразимо
Есть, что не есть. Да и что за нужда бы его побудила
10. Позже скорее, чем раньше, начав с ничего, появляться
Так что иль быть всегда, или не быть никогда ему должно;
Но и из сущего не разрешит Убеждения сила,
Кроме него самого, возникать ничему. Потому-то
Правда его не пустила рождаться, ослабив оковы,
15. Иль погибать, но держит крепко. Решение — вот в чем:
Есть или не есть ? Так вот, решено, как и необходимо,
Путь второй отмести, как немыслимый и безымянный.
(Ложен сей путь), а первый признать за сущий и верный.
Как может «быть потом» то, что есть, как могло бы
«быть в прошлом» ?
20. «Было» — значит не есть, не есть, если «некогда будет».
Так угасло рожденье и без вести гибель пропала.

Чтобы понять, что говорит богиня, вы должны держать себя в руках,
не позволять своему уму блуждать. И, чтобы научиться этому, могут
потребоваться годы.
Но одну вещь, которую можно легко заметить, — это то, как она не
тратит время впустую.
В нескольких коротких словах, прежде, чем вы успеете моргнуть
глазом, она избавилась от прошлого и будущего. И теперь остается
только одно: все, что существует, — это сейчас.
Философы впали в шок. Большинство из них решило, что она дура,
которая ничего не понимает во времени; и в настоящее время все
сходятся во мнении, что, хотя она и отбросила прошлое и будущее,
она сама не находится вне времени. «Сейчас», как они очень разумно
утверждают, является нашим стандартным способом обозначения момента времени, отличного от будущего или прошлого, и поэтому тот
факт, что она выбирает именно это слово, показывает, что она говорит
не о чем-то вне времени, а просто об одном существующем моменте
времени.
И те, кто так говорит, выдают еще один факт: они никогда осознанно
не переживали, что же означает существовать сейчас. Слова богини на
сто процентов верны. Есть только сейчас, всегда такое же, неизменное в своей настоящей и вневременной полноте; и все, что кажется
происходящим, происходит сейчас.
Мысли о будущем, о прошлом, даже мысли о природе будущего,
прошлого и настоящего существуют сейчас. Всё сейчас, вместе, без
малейшего промежутка, без пустоты. Ничего не отсутствует, нет
ничего, что может породить отделённость. Даже мысль о том, что
чего-то не хватает — это ещё один признак целостности. Даже чувство
разделённости — это доказательство единства.
Но чтобы осознать это, наш разум должен быть очень, очень
спокойным.
Богиня делает всё возможное, чтобы достучаться до нас теми
способами, которые мы можем воспринять. Но богиня тоже не может
сделать всё за нас.
Мы тоже должны внести свой вклад. Проблема в том, что даже
изучить её послание с величайшим вниманием к деталям недостаточно,
потому что не может быть настоящего, скрупулёзного изучения деталей
без тщательного изучения целого. И мы — это целое. Пока мы не
осознаём этого, это всё равно, что получить записку-предупреждение
о том, что наши жизни в опасности — и провести весь остаток времени,
споря о цвете чернил.
Это может звучать довольно серьёзно. И оно звучит так, потому
что является таковым. Но в действии богини есть ещё один аспект:
убедиться, что мы не потеряем сами себя, относясь слишком серьёзно
к этой серьёзности.
В конце списка её примет нерождённости и бессмертии, она сообщает, что «гибель пропала без вести». Эта фраза звучит так обыденно,
что словно бы даже не заслуживает внимания.
И, всё же, она содержит потрясающую шутку.
Слово, использованное для «гибели» было обычным термином, часто используемым греческими поэтами в значении «смерть». И — как
любили говорить греческие поэты — эта гибель, эта смерть — это то,
что заставляет нас навеки умолкнуть, так, что когда мы исчезаем или
умираем, мы «пропадаем без вести».
Но здесь, вместо того, чтобы смерть заставила нас замолчать, смерть
заставляют умолкнуть саму. Величественным, великолепным жестом
богиня губит гибель, обрекает смерть на смерть.
Её юмор здесь очень специфического рода, который свойственен
только богам или магам. Он естественным образом исходит из осознания полной свободы — свободы над всеми этими очевидностями,
которые преследуют нас и, казалось бы, управляют нашими жизнями.
Уничтожая рождение и гибель, разрушая смерть, богиня магическим образом искажает наше восприятие, так что то, что кажется
бесспорным, исчезает, и остаётся лишь то, что было немыслимым. Но
дело не только в том, что, действуя таким образом, она переписывает
историю. Не существует никакой истории, которую можно переписать.
Нет смысла менять то, что уже произошло, потому что не произошло
совершенно ничего.
И это и значит — существовать сейчас.

16

Объявление богини о том, что гибель пропала без вести, выглядит,
на первый взгляд, как авторитетное суждение о том, как в реальности
обстоят дела. Может показаться бесконечно заманчивым предположить,
что она всего лишь описывает законы существования, установленные
в далеком прошлом. Но это означало бы забыть одну очень важную
деталь.
В этой реальности не существует прошлого.
Вы можете подумать, что я шучу. Но я говорю совершенно серьезно;
и это требует небольшого объяснения.
С её величественным заявлением об уничтожении сотворения и принуждении гибели к молчанию — или об уничтожении рождения и исчезновении смерти без вести, потому что греческие слова «сотворение»
и «гибель» также означали «рождение» и «смерть» — богиня указывает
нам на то заявление, которое она сделала мгновением раньше, о великом
решении, к которому мы пришли. Это было решение отбросить все формы несуществования как «немыслимые и лишённые имён», как настолько невозможные для мысли, что у них даже не может быть названия.
И всё же мы знаем чуть больше, уже, о том главном решении,
о котором она объявила: о том, каким именно образом она могла сказать
kekritai, «было решено».
Конкретное решение, которое она имеет в виду, было принято всего
минуту или около того назад, благодаря одобрению и убеждению с её
стороны — Парменидом.
При всех её разговорах о торжественных суждениях, настолько
далеко идущих, что они ответственны за перестройку самой реальности,
богиня имеет в виду решения, принятые не в какой-то более ранний момент истории, а в несколько более ранний момент в поэме Парменида.
Другими словами, нам позволено видеть и слышать, как она демонстрирует свои силы богини: мы находимся в необычной ситуации,
когда можем наблюдать за ней тогда, когда она проявляет особую
божественную власть, которая гарантирует, что в тот момент, когда
что-то решено, это становится реальностью в то же самое мгновение.
Просто сказать, что нечто произойдёт, для богини вполне достаточно,
чтобы это случилось.
Она не просто предлагает нам какую-то уникальный инсайдерский
взгляд на космическую систему, дающую нам точное описание законов
реальности. Её учение и её послание — поэма Парменида — оказываются гораздо большим, чем просто вдохновенный рассказ о том, как всё
происходит. Они — магическое заклинание, а его запись их — магический текст, который своей силой определяет, как всё теперь будет.
Космический порядок устанавливается в единственно возможный
момент: прямо сейчас.
Но даже сказать об этом — значит рассказать лишь часть истории.
Если бы Пармениду просто позволили наблюдать, как она формирует
реальность и устанавливает законы существования, это было бы уже
достаточно необычно. И все же факт в том, что он не просто стоит
рядом, наблюдая и слушая. Он уже был втянут в этот процесс, втянут
в то, чтобы стать участником окончательного решения. В намерения
богини никогда не входило, чтобы он пассивно ждал там, сохраняя
её божественное решение для будущих поколений. Она может ободрить
его, использовать все свои силы, чтобы убедить его. Но решение, каким
бы неизбежным оно ни было, принадлежало ему — точно так же, как
теперь решение принадлежит нам.
Я уже объяснял, почему это решение, с которым сталкивается
Парменид, это выбор, который не имеет ничего общего с интеллектуальными дилеммами или теоретическими рассуждениями. Это вопрос
жизни и смерти; это то, что решит его судьбу и судьбу. Все выборы
и решения, с которыми мы сталкиваемся в своей жизни, выдуманные.
Но для принятия решения такого уровня требуется очень специфическое
состояние осознанности, а также — огромное чувство ответственности.
Теперь, однако, мы можем начать понимать, что дело не только
в том, что он берёт на себя ответственность за свою собственную судьбу. Речь идет о том, чтобы стать ответственным за что-то еще более
великое и почти непостижимое: судьбу всего мира, судьбу реальности.
Приведённого на суд, на котором определяется, что существует — и чего не может существовать, Парменида приглашают активно
и сознательно участвовать в происхождении вселенной. Место, куда
он пришел, этот странный зал суда, лежащий в сердце реальности,
у корней всего существования — это место, где всё уже решено — но
всё ещё только должно быть решено, потому что реальность свершается
сейчас.
Мы не можем иметь ни малейшего представления о том, что значит
даже прикоснуться к краю такой осознанности, такой ответственности,
пока не сможем испытать, что значит существовать сейчас. Без какого-либо знания о неподвижности, которая позволяет нам делать это,
послание Парменида всегда будет оставаться просто сложными словами.
И все же что так забавно и удивительно, так это то, что от этой
ответственности никуда не деться: ни на мгновение.
У реальности нет спокойной зоны. Она не предлагает нейтральной
территории, на которой мы могли бы спокойно уединиться, где мы
могли бы обдумать вещи на досуге и отложить то, что важно, на другой
день. Законы реальности безжалостны. Так или иначе, мы должны
внести свой вклад; так или иначе, мы обязаны участвовать.
Даже наша неспособность понять, что есть решение, ожидающее
принятия, — это уже наше решение. Мы несем ответственность даже за
свою безответственность.
И если нам нравится заманивать себя в ловушку, если нам нравится
уноситься в собственное воображаемое существование, это то решение,
которое мы полностью вольны принять. Мы свободны играть роль
рабов, и мы свободны в каждый момент быть свободными.

17

После знаков нерождённости и бессмертия приходят другие. Они
следуют плотно, один за другим: знаки полноты, знаки единства,
неподвижности. И наконец, последний из них, это знак, указывающий
на завершённость.

И неделимо оно, коль скоро всецело подобно:
Тут вот — не больше его ничуть, а там вот — не меньше,
что исключило бы сплошность, но все наполнено сущим.
25. Все непрерывно тем самым: сомкнулось сущее с сущим.
Но в границах великих оков оно неподвижно,
Безначально и непрекратимо: рожденье и гибель
Прочь отброшены — их отразил безошибочный довод.
30. И пребудет так постоянно: мощно Ананке
Держит в оковах границ, что в круг его запирают,
Ибо нельзя бытию незаконченным быть и не должно:
Нет нужды у него, а будь, во всем бы нуждалось

Ничего из того, о чём говорит здесь богиня, не должно нас удивлять. Эта конкретное знание о завершённости, которая не нуждается
ни в чём, не имеющей не малейшего изьяна, было тем, что греки
ассоциировали с божественным, тем, что относилось к религии. И это
не секрет, даже хотя и были те, кто пытались сохранить это в секрете,
что язык, который она использует, чтобы описывать реальность, имел
близкую связь с языком религиозных гимнов.
Что до реальности, которая всегда остаётся той же самой, «в том
же неизменном состоянии», она до сих пор ждёт, когда её обнаружат —
точно так же, как и во времена Парменида.
Что странно, однако, так это образы, которые она решила использовать.
Образы уз и оков впечатляют. И, в действительности, они куда
больше, чем просто впечатляют. Как мы увидим впоследствии, они
содержат финальную подсказку к пониманию поэмы Парменида.
Но так же впечатляет — в своей странности — образ творения и гибели, отброшенных прочь. Богиня только что разделалась с ними обоими.
Ничего не было бы естественнее, чем предположить, что мы больше
о них не услышим. И, однако, вот они снова здесь. И ещё, образ их —
отброшенных прочь, отражённых вовне, не имеет смысла в границах
реальности, которую она описывает — где не может быть разделённости,
где всё неподвижно и само держит себя воедино.
Это загадка — почему эти образы настолько важны, что она пожелала включить их. И у этой загадки есть ответ.
Парменид довольно ясно говорит о той силе, которая ответственна за
отбрасывание, отражение творения и гибели. Он называет её «истинный pistis». И это слово, pistis, имеет прямое отношение к убеждению
или к тому, чтобы быть убеждённым. Оно может означать особое доверие и веру, возникшие в результате убеждения, после того, как уничтожено всё сомнение. Или, в определённых обстоятельствах, оно может
означать то, что помогло нам сформировать доверие с самого начала.
Выражение Парменида «истинный pistis» обычно переводят как
«истинное доверие». Но в этом нет особого смысла, это слишком
туманно. Все остальные переводы этих слов настолько же пусты,
насколько и неподходящи.
Однако, есть ещё одно значение, которое может иметь слово pistis.
Это может быть достоверное свидетельство, улика, предъявленная суду. В контексте правосудия это слово становится техническим
термином, часто используемым для описания свидетельства, которое
позволяет решению суда опираться не на слухи или недостоверные
суждения, а на убедительную, достоверную демонстрацию правды. И,
конечно, контекст правосудия — это именно то, к чему обращается
Парменид, с таким терпением, с помощью своих образов и языка.
Он был призван богиней, в месте у корней всего существования, где
нет ни прошлого, ни будущего, участвовать в суде, который должен был
стать истоком всего правосудия — что не является несоответствующим
или неподобающим для кого-то, кто был сам известен как легендарный
законодатель.
Около сотни лет назад американский учёный увидел, что имел
в виду Парменид, используя слова «отброшен и отражён». Он осознал,
что «истинный pistis» здесь означает убедительное, законное доказательство, представленное суду, объяснив, что «Парменид, безусловно,
имел в виду действия на суде» — и что отбрасывание творения и гибели
описывает нечто весьма конкретное: формальный жест изгнания.
Но, как часто бывает в таких случаях, более поздние писатели
быстро задвинули прочь его наблюдения. Нам нравится думать, что наука всегда движется вперёд, эволюционируя, прогрессируя. Реальность
в том, что она скорее похожа на приливы и отливы с волнами моды,
которые выбрасывают красивые раковины на берег вместе с мусором —
а затем засасывют их обратно в океан.
Что до американского учёного: то, что он увидел, было совершенной
истиной. И всё же, он не зашёл достаточно далеко.

18

Люди часто замечали, как часто Парменид использует слова «ибо»,
«потому что». Было бы трудно не сделать этого.
Но не так часто замечается тот факт, что те же самые слова
играли важную роль в языке религиозных гимнов: способность пролить
немного света на тайны божественного существования всегда была
главным аспектом религиозной жизни.
У Парменида «ибо» и «потому что» помогают создать уникальное
впечатление дисциплинированной логичности. Чем дальше мы следуем
за ним в его путешествии и чем более странными кажутся знаки, тем
более обнадеживающим становится это впечатление логичности — пока,
если нам немного повезет, мы не начнем понимать, даже если раньше
мы этого не замечали, что его понимание логики не имеет ничего
общего с нашим.
Он обожает давать объяснения. Мы обожаем его за это. В этом есть
некая безопасность, чувство удовлетворения в том, что всё объяснено,
и Парменид любит играть с нашими ожиданиями. Он так любезен
по отношению к нашему стремлению к ясности: так предупредителен
в своей готовности сделать вещи более ясными для нас, даже когда его
объяснения оказываются шутками, даже когда они более загадочны,
чем все, что он намеревался объяснить, и в конечном итоге втягивают
нас еще глубже в мир, непроницаемый для нашего рассудочного ума.
И здесь, когда он дошел до того, что объяснил, что реальность,
с которой он имеет дело, никогда не движется, не колеблется, и не
заканчивается, и мы могли бы ожидать каких-то впечатляющих аргументов в пользу того, почему это должно быть так, он сбивает с толку
и разочаровывает нас, не предлагая ничего подобного.
Вместо этого все, что он дает, — это яркий образ: так обстоят дела
«потому что» созидание и разрушение были отброшены убедительными
доказательствами, отражены.
Это своеобразное объяснение само по себе нуждается в некотором
объяснении. Однако сначала мы должны понять, что именно Парменид
считал необходимым объяснять.
Для нас достаточно естественно, чтобы космический порядок или
божественная реальность были неподвижными, неизменными, бесконечными. Но для греческих поэтов и аудитории во времена Парменида
это показалось бы чем угодно, только не естественным или нормальным. В те дни всё ещё считалось самом собой разумеющимся, что
изменения в космическом порядке являются правилом. Вселенная была
основана на тех же самых законах творения и разрушения, рождения
и смерти, которые Парменид запретил. Все зависело от принципа
успешности, поскольку дети богов стремились унаследовать и принять
власть от своих родителей — обычно сопровождая это насилием. Только
крайние меры могли гарантировать, что все останется так, как есть, без
очередного отцеубийства, очередного убийства очередного отца.
И крайние меры — это именно то, что описывает Парменид.
Точные детали юридической практики варьировались от города
к городу. Но была одна форма изгнания, которая восходит к древнему
Ближнему Востоку, и термины, выбранные для её описания, очень
мало изменились за тысячи лет. Он был настолько сурова по своим последствиям, что историки назвали её, возможно, самым торжественным
публичным актом, известным греческому праву. Это был формальный
акт apokeruxis: отречение и изгнание детей из страны, где они когда-то
жили.
Его цель и форма сделали его идеальным негативом для усыновления. Вместо принятия или включения это означало окончательное
отвержение. И поскольку наказание означало изгнание не только из
своего дома, но и из своей страны, мы находим, что для обозначения
этого используется то же самое слово, которое Парменид использует
здесь-apothein, «отразить», «отбросить прочь».
Отречение от ребенка означало разрушение не только семьи, но
и всей линии жизни семьи; означало разрыв её основного цикла
смерти и рождения. Этот процесс лишения наследства считался настолько серьезным, что за пределами Афин он, как правило, нуждался
в судебном подтверждении. Со временем вокруг него выросла целая
индустрия убеждения и искусной риторики, поскольку люди изо всех
сил старались убедить тех, кто собирался вынести решение по каждому
отдельному вопросу, что они должны судить так, а не иначе. Иногда,
чтобы сделать позицию отца как можно более сильной, ребенка открыто
обвиняли в намерении совершить самое немыслимое из преступлений:
преступление отцеубийства.
И помимо простого факта изгнания, это наказание полностью
уничтожало детей, имело силу сделать их никем в глазах закона.
Оно даже отменяло церемонию рождения — когда людям дают имя —
отнимая имена. Сделать их безымянными было всё равно, что отменить
реальность их рождения.
Теперь мы можем начать видеть, как все, что говорит Парменид,
соединяется вместе.
Основы юридического языка раньше были очень простыми. Pistis,
убедительное доказательство, представленное в суде, — это то, что
приводит к krisis, критическому окончательному решению.
Своим новым объявлением о вердикте, который только что вынесен
на основе убедительных доказательств, она прямо указывает на то, что
она говорила чуть ранее о решении, уже вынесенном благодаря убедительным просьбам с её стороны. её утверждение здесь, что творение
и гибель были отброшены прочь, неотделимо от её утверждения там,
что творение и гибель были отменены — и что все, кроме неизменного бытия, должно быть отвергнуто как не просто немыслимое, но
«невыразимое».
Или, если использовать её точное слово, с этого момента это
anonumos ˆ : «безымянное».
В обоих местах она суммирует одно и то же решение. Единый юридический процесс описывается с помощью различных фраз и терминов.
её слова соединяются с простотой, которая в совершенстве иллюстрирует то, что она говорит об абсолютной единичности реальности; о том,
как все это держится вместе само по себе, воедино.
И точно так же, как вращение колес колесницы в первоначальном рассказе Парменида о его путешествии в точности имитирует
вращательное движение открывающихся дверей, так и чем ближе мы
подходим к этому единству, тем явственнее для нас все становится
единым.
Шутки тоже остаются неизменными. Сумасшедшее, восхитительное,
великое чувство юмора богини остается таким же надёжным, как
и всегда. То, что было изгнано, — это не только один или два отдельных
преемника, но и сам принцип преемственности: не только рождённый
ребёнок, но и весь процесс рождения и смерти.
А то, что осталось позади, пребывает в одиночестве — без какоголибо будущего, на которое можно было бы рассчитывать, хотя и без
малейшего чувства какого-либо недостатка, потому что оно уже знает
идеальную полноту и совершенство, к которым мы всегда стремимся —
равно как и всегда страшимся, что однажды сможем их обрести.

19

И вот, наконец, мы подходим к тайне, лежащей в основе Фрагмента
Восемь. До сих пор имело смысл придерживаться пути, прилагая
усилия, чтобы не отставать. Но иногда самое трудное после долгого
путешествия — это признать, что ты наконец-то прибыл.
Можно было ожидать, что здесь, в кульминационной части поэмы
Парменида, загадку ожидает её решение. Что, возможно, было не так
предсказуемо, так это то, насколько простым будет решение.
Последние знаки богини — это, что вполне подходяще, знаки завершённости. Возможно, вы заметили, как она незаметно указала на них,
когда начала объяснять, почему «неправильно», чтобы существование
было неполным — потому что «оно находится в границах великих оков».
И теперь она собирается запечатать все свое описание реальности,
завершив его теми же словами и теми же идеями:

Но, поскольку есть крайний предел, оно завершенно
Отовсюду, подобное глыбе прекруглого Шара,
От середины везде равносильное.
потому, что есть высший связующий предел

Согласие между её предыдущими словами о великих оковах и тем,
что она в конечном итоге скажет в этом заключительном отрывке,
совершенно. Здесь также есть тот же самый акцент на полноте существования, из-за того, что оно крепко удерживается в круговой связи.
И если бы дело было только в этом, вряд ли могла возникнуть
какая-то проблема. Но это не всё.
После того, как она уже указала на знаки полноты в своих комментариях о окружающих «связующих узах», и прежде чем она дойдет
до этого заключительного отрывка о связывающей окружности, богиня
произносит несколько дополнительных строк. Вот в чем загадка — не
только понять, что же на самом деле означают эти дополнительные
слова, но и выяснить, почему она решила произнести их именно в этом
месте, именно в этот момент своего обучения.
Вот как начинаются эти дополнительные строки.
Ибо то, что существует для мышления — это то же, что и причина
мысли. Потому что ты не обнаружишь мышления без бытия, в котором
оно было произнесено.

Ибо нет и не будет другого
Сверх бытия ничего: Судьба его приковала
Быть целокупным, недвижным.

Логика богини движется вперед, как всегда, с уверенными «ибо»
и «потому что», и из-за них, если вы будете смотреть по сторонам,
у вас закружится голова. Но если вы возьмете за правило помнить то,
что она уже сказала, и будете держаться рядом с ней на каждом шагу,
то, в конечном счёте ничего не может быть прямее её пути.

20

Прежде всего, Парменид повторяет старое знакомое выражение: «то,
что существует для мышления». Это, к настоящему времени, больше
не нуждается в разъяснениях. Но затем он говорит нечто совершенно
новое — то, что существует для мышления, есть то же самое, что
и причина мышления.
Это действительно нужно разъяснить. И разъяснение — это именно
то, что нам предлагают.
Описывая акт мышления как нечто, что произносится «в» бытии,
он сперва говорит нам, что не может быть и речи о том, чтобы
мысль и существование не были тождественны. Это самые основные
аспекты реальности, настолько тесно переплетенные, насколько это
вообще возможно. Но это не одно и то же.
Затем мы обращаем внимание на выбранные им слова, когда он
утверждает, что мышление «произносится» в бытии. Это напоминает
нам о том, что греки, естественно, считали мысль внутренней формой
речи. Но здесь, когда мы пришли к пониманию того, что реальность
не состоит ни из чего, кроме существования и того, кто думает или
воспринимает ее, больше нет вопроса о внутреннем или внешнем.
Все, что мы считаем внешним, на самом деле, находится внутри,
и все, что мы считаем внутренним, пребывает и вовне — это такая же
часть существования вокруг нас, как и все остальное.
И Парменид также говорит, что бытие — это необходимая, неизбежная среда для сознания. Вы не найдете мысли или восприятия
без существования, потому что существование — это то, что делает
возможным их выражение: это среда, которая питает их, океан, в
котором возникает сознание.
Но это маленькое слово, предлог «в» у греков означал нечто большее,
чем у нас.
Помимо очевидного смысла — указывать на то, где что-то может
быть найдено, они также использовали его, чтобы указать, от чего
зависит эта вещь. Например, они были склонны говорить о том, что
чья-то судьба находится «в» чем-то — так же, как мы говорим о том,
что она находится «в руках» этой силы или вещи.
Вот почему, когда греческая Библия делает знаменитое утверждение
«В Нем мы живем, движемся и существуем», на самом деле нам
говорят, что божественная реальность — это не только пространство
нашего существования, но и причина нашего существования: то, что
позволяет ему возникнуть с самого начала. И это также причина, по
которой греческие философы после времен Парменида любили время
от времени подчеркивать, что существовать «в» на самом деле означает
существовать «из-за».
Итак, мы видим, что разъясняет нам богиня — и какой путь она
избрала для этого.
Она уже объяснила, что все, что существует для мышления — объект
всех наших мыслей и восприятий — есть бытие.
Но теперь нам говорят кое-что другое: что первоначальная причина
мысли, то, что породило её в первую очередь, также является бытием.
Другими словами, нам показывают, что объект нашего мышления
или восприятия, конечная точка и результат процесса, его конечный
фокус идентичны его исходной точке. Начало и конец — одно и то же.
Грек, предположивший, что начало и конец чего-то есть одно и то
же, первым делом думал об образе круга. И круг для них был
идеальным символом полноты, завершения того, что уже было начато,
создания магической связи, которая связывает конец с началом.
Сказать, что причина и объект мышления одинаковы, значит указать
на совершенную полноту мышления. И это безупречно соответствует
тому месту в тексте, где мы это находим: среди знаков полноты.
Но это еще не все. Эти слова также создают образ мысли —
или восприятия, как процесса, который движется от своей начальной
точки и возвращается к ней, так же, как по окружности круга.
Сама мысль — это круг. И, окружая свой окончательный рассказ
об этом с обеих сторон образами круговых связей, богиня не только
подчеркивает его совершенную кругообразность. Она показывает это
в том числе и своими собственными словами — полнота в полноте, круг,
крепко удержанный внутри круга, оковы внутри оков, совершенство,
окруженное совершенством.
И из этой совершенной реальности, которую она описывает, нет
выхода.

21

В реальности, причина и объект восприятия — одно и то же. Они
таковы, потому что существует только бытие. И все же, в нашем
сознании, они никогда не бывают такими.
Нас постоянно бомбардируют мысли и образы. Все, что мы видим
или слышим, каждая идея, которая приходит нам в голову, отправляет
нас в лабиринт мыслей о прошлом и будущем. Вся наша жизнь —
это бессвязная и непрерывная картина шатания от одного импульса
к другому, постоянной борьбы за полноту, которую никому не удается
найти. Мы пытаемся обнаружить её, строя планы, которые приведут
к реализации в каком-то будущем; но чем больше мы прикладываем
усилий, тем дальше реализация от нас.
Ибо единственно возможная полнота существует сейчас.
Настоящая полнота — это кошмар. Если нам когда-нибудь повезет
или не повезет настолько, чтобы прикоснуться к ней на мгновение,
она никогда не перестанет преследовать нас. Более ничего и никогда не
будет для нас достаточно. Мы можем вечно блуждать взад и вперед,
пытаясь пережить это заново; но даже наши бесконечные блуждания
по кругу — это лишь пародия, насмешка над кругом, потому что мы
понятия не имеем, как соединить начало с концом.
С богиней все происходит совсем иначе. Естественно, всё происходит
иначе, потому что она — богиня.
Ее слова произнесены не из беспокойства и поиска, а из полноты.
И вот почему они продолжают быть настолько сверхъестественно
притягательны: потому что мы жаждем этой полноты, даже продолжая
пытаться анализировать её, разрывать её на части. её осознание само
по себе является полным. Она начинает с бытия и заканчивается
именно там, где она начала — в бытии во всем его совершенстве
и завершенности.
И именно так все и должно быть, потому что на самом деле мы никогда не узнаем большего, и ничего не откроем спустя некоторое время.
Все уже присутствует в начале.
Реальность совершенна, полна. Но мы теряемся в её совершенстве,
пойманы в ловушку её полноты, воображая, что мы свободны. И мы
ничего не можем сделать, чтобы изменить её — сделать её менее совершенной или более совершенной — кроме как принять одно решение.
Единственный выбор, который у нас есть, наша единственная реальная
свобода, — это решить, участвовать ли в ней сознательно или быть в её
власти; позволить завершить круг, проходящий через наше осознание
или просто быть потерянным внутри него.
Реальность — это наша проблема, и одновременно — наш ответ. Ибо,
как всегда, ответ на проблему заключается не в том, чтобы убежать от
неё — бежать просто некуда — а в том, чтобы повернуться к ней лицом.
Единственный вариант, который у нас есть, — это развернуться
и встретиться лицом к лицу со всеми импульсами, которые продолжают
бомбардировать нас и толкать во всех направлениях. Обращая каждый
импульс обратно на него самого, мы сознательно возвращаем мысль
и восприятие к их источнику. Ибо каждая мысль и восприятие исходят
из бытия, и, возвращая их в бытие, мы завершаем круг: делаем их
совершенными.
Тогда вместо того, чтобы быть пойманными внутри круга, как животное в клетке, мы перестаем быть жертвой реальности и становимся
клеткой.
Какая бы мысль или восприятие ни приходили к нам, все, что нам
нужно сделать, — это обратить своё внимание на них самих. Вместо
того чтобы видеть, не видя по-настоящему, мы можем остановиться
и посмотреть. Вместо того, чтобы вполуха слышать звуки, которые
раздражают или радуют нас, которые либо имеют какой-то смысл, либо
просто кажутся шумом, мы можем слушать их все, но в то же время
находиться в осознании того, что мы слышим их.
Это просто вопрос того, чтобы ничто не оставалось незамеченным,
потому что каждая отдельная мысль, ощущение и восприятие ожидают,
когда мы осознанно вернём их к их источнику. Их агрессивность
и мягкость, их жестокость и нетерпение, их сладость — это их способ
побуждать нас делать то, что нам должно.
Конечно, для наших обычных, блуждающих умов, которые в лучшем
случае могут сосредоточиться только на одной вещи за раз, это даже
не сложно. Это невообразимо. Но есть и другое состояние сознания,
к которому мы все имеем доступ; и для него нет ничего более
естественного.
Это осознанность, известная грекам как metis ˆ .
Metis ˆ — это особое состояние интенсивной бдительности, которое
способно без усилий осознавать все сразу. В то время, как наши
блуждающие умы отправляются в свои бесконечные путешествия, он
всегда остается дома. И его дом повсюду. Metis ˆ , если предоставить его
самому себе, чувствует, слушает, наблюдает; может даже осознавать
в одно и то же время, каждую мысль, входящую и выходящую из
нашего сознания. Он ничего не упускает.
Так начинается круг.
Когда мы действительно начинаем осознавать видимое, слышимое
и прочие впечатления, которые исходят отовсюду вокруг нас, через
некоторое время исчезает ощущение, что мы просто слышим и видим
то или иное: вместо этого возникает осознание того, что все образует
единое целое. Все в точности то, что есть, и всегда было — но теперь это
воспринимается непрерывно, всё вместе, без какой-либо разделённости
или отдельности. И в этой целостности даже прошлое и будущее
начинают сливаться, пока их отделённость не исчезнет. Ибо они оба
включены в настоящее.
Тогда даже ощущение какого-либо движения исчезает. Metis ˆ так
быстро реагирует, так стремителен в своей осознанности внутри момента, что любое движение воспринимается только как неподвижность.
Но теперь, вместо того, чтобы просто воспринимать дерево или стул,
вы начали осознавать, что воспринимаете единое бытиё — целое, недвижимое, совершенно неподвижное.
И, в конце концов, если вы обратите на это внимание, вы обнаружите, что существуете не вы, воспринимающие реальность — а реальность,
воспринимающая себя через вас.
Так заканчивается круг.
И вас, возможно, не удивит, что одним из символов metisа является ˆ
круг. Metis ˆ — это окружающий, завершающий круг; осознание, которое
позволяет нам в любой момент, несмотря на бушующий поток воспринимаемого, соединить начало с концом.
Я могу говорить о таких вещах. Но на самом деле здесь вообще
нечего понимать. Ибо даже пытаться понять что-то — означает выйти
из единой реальности, окружающей вас со всех сторон, и отделить себя
от нее. Эти слова ничем не отличаются от любых других форм и звуков
вокруг вас, за одним исключением.
Они отличаются тем, что напоминают вам, что они ничем не
отличаются.

22

Существует странная идея, что эзотерические учения — это нечто отдалённое и скрытое. На самом деле, их поместили так, чтобы мы глядели
прямо на них. Но поскольку мы давным-давно забыли, как распознавать то, что находится прямо перед нашими глазами, они скрыты гораздо лучше, чем если бы их сокрыли на самых дальних концах земли.
Лучший способ скрыть эзотерическую истину — оставить её на
рынке. В основном она будет игнорироваться. Несколько человек
остановятся и некоторое время будут развлекать себя ей; пытаться
приспособить её для какого-нибудь, как им кажется, полезного дела.
Затем они помочатся на неё и уйдут.
Есть четыре слова, спрятанные здесь, в поэме Парменида, вместе
с последними признаками полноты, которые, по-видимому, являются
ядром всего его учения.
Философы изучали их в течение столетий; изо всех сил пытались
раскрыть их тайну, как если бы они были написаны каким-то таинственным, нерасшифрованным кодом. Они исследовали все кажущиеся
возможности их понять, следовали каждой подсказке, пробовали то,
что, по их мнению, было всеми мыслимыми перестановками. Они
играли в свою обычную игру — растягивая и искажая значения слов,
которые использовал Парменид, нарушая все самые элементарные
правила грамматики, языка и общения — просто ради надежды извлечь
хоть какой-то приемлемый смысл.
И многие все еще пытаются. Но что действительно удивительно —
и на первый взгляд может показаться почти невероятным, так это то,
что эти четыре слова, сказанные здесь Парменидом, могут иметь только
одно возможное значение на греческом языке. И этот смысл настолько
прост, настолько очевиден, что никто даже не заметил его.
Здесь задействован принцип, чтобы понять который, может потребоваться много времени — потому что он слишком прямолинеен для
нас, чтобы мы могли оценить его по достоинству. Он заключается
в том, что простота — самая мощная форма магии. Он действует, как
плащ-невидимка: скрывает то, что под ним, делая его совершенно
незаметным для нашего слишком сложного ума.
Некоторым особо могущественным магам не только известно, как
сокрыть таким образом смысл, но также они могут одновременно
очаровать, соблазнить, и заинтриговать нас возможностью понять его —
хотя в действительности мы будем делать всё возможное, чтобы ничего
не понимать.
Они знают, как использовать слова, точно так же, как Парменида
использовал здесь четыре слова, чтобы очаровать взрослых мужчин
и женщин; оставив их околдованными, заставив их действовать причудливыми, иррациональными способами. Ибо, как известно этим магам,
большая часть людей никогда не пожелает понять то, что они сказали —
потому, что если они это сделают, это разрушит всё.
Что касается тех четырех слов, на которые я ссылаюсь: Парменид
упоминает их сразу после комментариев, которые он делает относительно того, что объект и причина восприятия — это одно и то же.
В греческом языке эти слова таковы: toi pant’ onom’ estai. ˆ
Onom’, или onoma, означает «имя». Все согласны с тем неоспоримым
фактом, что он предлагает здесь какую-то идею относительно обычных
людских названий — имен, которые мы используем для всех вещей,
которые мы переживаем в каждый момент каждого дня — и их отношения к реальности, которую он описывает. И не подвергается вопросу
предположение, что все эти имена были даны неправильно, в полном
непонимании истинной природы реальности, которая неизменна, недвижима и едина.
Это предположение отчасти верно. Но, одновременно с этим, оно
полностью неправильно.
Слова toi pant’ onom’ estai ˆ идентичны по форме, структуре и значению очень знакомому выражению, которое было совершенно обычным
в древнегреческой литературе. Это подобие было совершенно очевидным для любого грека времен Парменида, как подобие в структуре
между утверждениями «он любит тебя» и «она любит тебя» самоочевидно для нас.
Точно так же, как слова toi Odusseus onom’ estai означали «его имя
будет Одиссей», toi pant’ onom’ estai ˆ означали «его имя будет всё».
То, что дано нам здесь, не является, как предполагалось так
долго, некоторым замечанием о неправильностях и ошибках, которые
люди делают в именах, которых они используют. На самом деле нам
показывают нечто совершенно иное.
Мы встречаемся с богиней, с ней самой — в акте именования реальности.
Я могу предложить несколько подсказок для понимания того, что она
делает. Я также могу предложить некоторые объяснения того, почему
она делает это именно здесь — прямо посреди знаков полноты — а не
где-либо еще.
Но, в конечном счете, это то, что вам придется открыть для себя.
И вы сделаете это, только научившись дышать словами, жить ими,
делать их частью себя, пока не станете частью их.

Ибо без бытия о котором её изрекают,
Мысли тебе не найти. Ибо нет и не будет другого
Сверх бытия ничего: Судьба его приковала
Быть целокупным, недвижным. Поэтому именем будет
все, что приняли люди, за истину то полагая:
40. «Быть и не быть», «рождаться на свет и гибнуть бесследно»,
«Перемещаться» и «цвет изменять ослепительно яркий».

23

Логика, на наш взгляд, невозможна. У неё есть законы, но нет
фиксированных правил. Правила существуют, чтобы заманивать нас
в ловушку, но логика существует, чтобы освободить нас.
Вот почему те, кто знает логику, любят смеяться. Однако вы
должны быть осторожны с ними, потому что, если они рассказывают
самые возмутительные шутки, это бывает чаще всего тогда, когда
они наиболее серьезны. Как раз в тот момент, когда вы, наконец,
думаете, что наконец-то ухватили суть, они, скорее всего, полностью
противоречат себе и отменяют все, над чем они, казалось, так усердно
работали — только для того, чтобы показать вам, что вы никогда
по-настоящему их не понимали.
Существует такая огромная диспропорция, такое полное несоответствие между миром богини и нашим, что смех может быть единственным способом преодолеть этот разрыв. её юмор — это дверь туда,
куда нет иного входа, к чему нет другого доступа. И пропустить
его — почесать в затылке, настоять на том, чтобы выглядеть предельно
разумно и серьезно, расстроиться, когда кажется, что все идет не так,
как мы хотим — это не просто пропустить хорошую шутку. Это значит
упустить еще одну возможность.
В древнегреческом мире сделать объявление о том, что «имя такого-то будет…» предстояло совершить очень знаменательное и торжественное деяние. Это был акт дарования новорожденному ребенку —
или ребёнку, который еще даже не родился, имени, которое будет
использоваться с этого дня в будущем всеми остальными.
И, оценив торжественность этого поступка, вы снова сможете
оценить возмутительное чувство юмора богини. Ибо здесь, с тем же
беззаботным смехом, который преследовал нас с тех пор, как она
разрушила все наши притязания, изобразив нас идиотами, которые
очень умны тем, что ничего не знают, она совершает насмешливую
церемонию наречения имени тому, что никогда не рождалось и никогда
не родится, потому что у него нет ни настоящего, ни прошлого, ни
будущего. Она проводит церемонию имянаречения для реальности.
И это еще не всё.
Она так усердно, так последовательно, терпеливо работала, чтобы
избавиться от созидания и разрушения, рождения и смерти, движения
и изменения, всех возможных оттенков и форм небытия или нереальности. И как раз в тот момент, когда мы были совершенно уверены,
что поняли её намерения, что мы увидели, к чему все это ведет, она
внезапно призывает обратно всё то, что она выбросила.
Все иллюзии, которые она вырвала и изгнала, уничтожила, все те
имена и выражения, которые, как мы были уверены, ушли прочь: вот
они снова. Это не то, чего мы ожидали.
Но, каким бы безумным ни казалось её поведение, оно совершенно
точно не противоречит самому себе. Совсем наоборот, её непредсказуемый юмор и экстравагантная возмутительность вписываются в то,
что она уже сказала с той точностью, которую можно было только
надеяться ожидать от богини.
Акт наречения ребенка и акт лишения наследства были точными
полярными противоположностями, перевернутыми зеркальными отражениями друг друга. Прежде, со всеми подобающими формальностями,
богиня изгнала все формы нереальности и лишила их имен. Теперь, так
же формально, она возвращает каждое из имен назад — к реальности.
Изгнав творение и разрушение, рождение и смерть, она оставила
небытиё безымянным. И теперь, следуя высшей логике, она вместо
этого переносит каждое из его званий в существование.
Здесь существует совершенная симметрия между двумя актами:
изъятие имён и возвращение их. Но это не просто симметрия. Можно
было бы предположить, весьма резонно, что лишить небытиё всех его
имён — было началом и концом работы богини. В действительности, это
лишь первая половина её работы. Возвращая реальности имена, которые
она отняла у нереальности, она, наконец, завершает то, что начала.
С самого начала имена имели определённое применение. Затем они
перестали иметь хоть какое-то. И теперь, в конце, они снова ценны.
Передача закончена: она завершила круг, прямо здесь, в середине её
завершающих слов о кругообразности и полноте.
Как вы можете видеть, богиня любит наши человеческие драмы
и ритуалы. Она делает жесты и знаки, одно убирает здесь, добавляет
нечто там — и в конце дня вы вынуждены задать вопрос, из-за чего
был весь этот шум. С помощью своих подвижных, ловких рук она
производит сначала один эффект, затем противоположный, отменяя всё,
что она сделала, пока вы не задаётесь вопросом, была ли она невероятно неуклюжей — или невероятно умелой. И когда круг завершён,
может показаться, что со всех возможных точек зрения — ничего не
изменилось.
Но хотя может показаться, что мы вернулись туда, откуда мы начали,
это не так.
С точки зрения реальности, не изменилось ровно ничего: ничего и не
могло измениться. И с точки зрения странной нереальности, в которой
мы существуем, снова ничего не изменилось. Мы по-прежнему спускаемся по той же самой лестнице, видим те же лица, спим в той же
кровати по ночам.
И всё же, с точки зрения человека, который был свидетелем
выступления богини, это уже совсем другая история. Ибо ничто
так не способно изменить человека, как опыт высшей неизменности.
Когда вы спустились в подземный мир и вернулись, вовсе ничего не
изменилось — но теперь всё иное, потому что вместо того, чтобы ждать
смерти, вы знаете, что уже мертвы.
Будущее и прошлое, которые были отняты у вас, возвращены вам.
Но теперь они уже не являются независимыми реальностями, которыми
когда-то казались; они — лишь неотделимые части настоящего. Каждое
имя, которое вы использовали для обозначения того или иного, идеально подходит для использования — снова и снова, за исключением того,
что вместо применения к любому количеству отдельных объектов они
применяются только к одной единой вещи.
Для любого другого, разница может показаться тоньше волоса. Но,
в действительности, это работа магии — настолько полная, насколько
же и тонкая. Внезапно, вместо того, чтобы видеть и слышать тысячи
вещей, вы видите и слышите только одну. И если у вас есть пристрастие давать тому, что вы воспринимаете, одно из тех имён, которые
придумали смертные, то это: всё есть божество.

24

У лучших таинственных историй всегда есть кульминационные моменты раскрытия, драмы узнавания. И в поэме Парменида они тоже есть.
Но есть лишь одна загвоздка.
Это не художественное произведение. Здесь нет никаких воображаемых персонажей, которые могли бы открыть нам тайну, пока мы сидим
и читаем. Мы должны сделать это сами.
Ситуация очень проста. Если мы не сможем узнать то, что необходимо узнать, не будет никакого узнавания. Все останется точно таким же.
Вы могли бы сказать, что это не имеет значения; потому что уже
есть несколько небольших наград. И, в каком-то смысле, так оно и есть.
Даже очевидные меры, те, на которые пошли ученые люди, чтобы
сохранять покров тайны, замести следы и спрятать знаки, помешать
волшебным моментам узнавания, сами по себе создают увлекательную
историю. Но вряд ли это та история, которую стоит привозить из
другого мира.
В лучших детективных историях те странные маленькие необъяснимые детали, которые беспокоили вас во время чтения, наконец-то
обретают смысл в конце. И точно так же теперь мы, наконец, можем
понять, почему реальность, которую описывала богиня, не имела имени:
почему она была так таинственно анонимна.
У неё не было имени по той простой причине, что оно ещё не было
дано.
Оглядываясь назад, легко заметить, что она все время намекала на
её природу. И все же, до церемонии окончательного имянаречения, не
было никакой возможности идентифицировать её с полной уверенностью. Если бы она не сделала этот последний шаг, то у нас было
бы достаточно места, чтобы продолжать гадать и спорить, а затем
снова теряться в догадках. Но теперь природа того, о чем она говорила,
буквально смотрит нам в лицо. То, что вы видите вокруг себя: и всё.
Мы так много пережили, так много путешествовали далеко, просто
чтобы прийти к этому моменту, когда нам показывают, что реальность — это и есть всё. Она существовала с самого начала. Нельзя ни
придти в неё, ни уйди из неё, потому что нет ничего, что бы в ней не
содержалось.
Всё, что мы видим или слышим, и есть реальность, но единственная
проблема заключается в том, что мы до сих пор не научились её видеть
и слышать. Каждое движение, которое мы осознаём, это просто несовершенное восприятие чего-то совершено неподвижного и спокойного —
неподвижного не потому, что оно статично и безжизненно, а потому,
что оно содержит всё движение внутри себя. Любое желание, любое
чувство недостатка — это ничто иное, кроме опыта реальности, которая
слишком целостна для нас, для наших фрагментированных умов, чтобы
мы могли удерживать её вместе; слишком сильная и слишком полная
для нас, чтобы мы могли её вынести.
Мы повсюду ищем высшую реальность, вкладываем огромные средства, ведомые идей о том, что где-то за углом нас ожидает более
реальная реальность. Это занимает нас, придаёт нашей безумной жизни
ощущение смысла. И эта идея невероятно увлекательна.
Но не существует другой реальности, куда можно убежать, и нет
никакой нереальности, которую мы можем оставить позади. Потому
что эта кажущаяся нереальность есть также реальность — единственная
реальность, которая существует.
Драматические сцены узнавания Парменида, как вы могли и не
заметить, повторяются с определённой периодичностью. Одна была
о безымянных «смертных»: тех, кто не знает совершенно ничего.
Специалисты упорно искали их, придумывая им самые гениальные
определения. Но не было никакой необходимости их искать, что-то
придумывать.
Эти смертные прямо здесь. Они — это мы.
И та же ситуация повторяется сейчас со знаменитым, безымянным
«это» богини. Не нужно никуда идти, чтобы искать его: нет смысла
строить догадки. Если вы хотите понять, что она имеет в виду, всё,
что вам нужно сделать, это посмотреть на всё вас окружающее.
Но точно так же, как нет никакой возможности, чтобы люди просто
признали, что это они — потерянные и беспомощные дураки, не было
никакого способа, с помощью которого они могли бы принять, что
конечная реальность — это всё, что они видят вокруг себя. Это было бы
слишком удивительно: слишком просто, слишком прямолинейно и непосредственно. И поэтому вторая великая сцена узнавания Парменида,
как и первая, осталась незамеченной. Вместо этого философы трудились
изо всех сил более двух тысяч лет, чтобы сделать его «это» своего
рода логической абстракцией, существующей где-то в другом месте —
на другом уровне реальности. Их так и тянуло немного поиграть с его
словами, подтасовать их значение здесь и там, сделать некоторые
осторожные неправильные переводы.
С их стороны это было вполне разумно. Но они забыли принять во
внимание, что богини никогда не славились своей рассудительностью.
Мы всегда хотим исключить, отделить, разделить: это реально, этого
нет. И все же богиня Парменида с её женской логикой ничего не
исключает. Она отбрасывает нереальность, потому что мы выставляем
себя дураками с её помощью, затем выворачивает её и возвращает нам
в качестве подарка. Отделённость, как говорится, это не её игра.
Идея о том, что сама реальность не имеет названия, потому что
каждое имя, которое мы когда-либо используем, — это только название
для неё — это так же возмутительно парадоксально, как и красиво. Но
я был бы неправ, если бы предположил, что понимание, стоящее за
этой идеей, умерло вместе с Парменидом.
Та же традиция вновь появилась в Египте, среди членов герметических и гностических кругов. Мы все еще можем прочитать их заявления
о том, что божественная реальность «не имеет имени, и все имена
относятся к ней», потому что нет абсолютно ничего, чем бы она не
была. Затем из Египта эта традиция переселилась обратно на Восток.
Но эти традиции никогда не уходят навсегда: никогда не исчезают,
не растворяются. И даже богини на краю времён, где прошлое и будущее не обладают реальным существованием, в конце концов, теряют
терпение, глядя на все те игры, в которые мы играем, в то время, как
их послание остается незамеченным.
Повторю еще раз: поэма Парменида — священный текст. И если
мы хотим взглянуть на экстраординарную реальность, на которую он
указывает нам, все, что нам нужно сделать, — это следующее.
Подойдите к окну и посмотрите в него. Смотрите на небо и деревья
и слушайте. Все интеллектуальные и мистические путешествия заканчиваются здесь, там, где они начались. Ибо, несмотря на нашу слепоту
и глухоту, мы в каждый момент окружены полнотой.