Роберт Антон Уилсон
Исторические хроники иллюминатов
Книга Вторая
Сын вдовы
Часть IV. Крылатое создание
Эмили Дикинсон ошибалась: надежда — это не крылатое создание. Крылатое создание — мой кузен. Мы отправляем его к специалисту в Вену.
Вуди Аллен, Сводя счеты
Гарри: у меня была команда, работающая над этим снова и снова в течение последних нескольких недель, и то, что мы придумали, можно свести к двум фундаментальным концепциям… Первая… люди носят слишком мало шляп. Вторая… материя — это энергия; во Вселенной существует множество энергетических полей, которые мы не можем воспринять. Некоторые энергии имеют духовный источник, воздействующий на душу человека. Однако эта душа не существует ab initio, как учит ортодоксальное христианство; она должна быть вызвана к жизни процессом направленного самонаблюдения. Однако это редко достигается благодаря уникальной способности человека отвлекаться от духовных вопросов на повседневные пустяки.
Макс: Еще раз, что там насчет шляп?
Монти Пайтон, Смысл жизни
ОДИН
Луиджи Дуччо сказал, что да, ему весьма по вкусу бы пришлась бутылка вина. Он сел на стул.
— Вообще-то, — сказал Оноре, все еще обращаясь к Франсуа, — нужно отдать ей должное. Она была единственной, кто близко подошел к нему по итогу.
— Она шлюха, — ответил Франсуа.
— Да, но все же, — сказал Оноре. — Нужно было мужество, чтобы сделать то, что она сделала. Вонь дала бы тебе такой пинок под зад, что ты вылетел бы оттуда. Ты когда-нибудь был в месте, где кто-то умирает от оспы? Это свалило бы тебя с ног. Остальные не подошли бы к нему. Черт, даже дофин оставался на другом конце дворца, как я слышал.
— Вы говорите о мадам Дюбарри, — сказал Дуччо, наливая из бутылки.
— Да, — ответил Франсуа, сразу повернувшись к Оноре. — Это потребовало мужества, я признаю. Но она все равно шлюха. Самое лучшее, что сделал дофин, это вышвырнул ее из дворца, как только король умер.
— Я знаю об этом больше, чем ты, — сказал Оноре. — Не дофин сделал это, это сделала дофина. Австрийская сука. Она носит штаны в этой семье, ты знаешь, что я имею в виду. — Он понизил голос. — Людовик XVI будет королем с чертовски тонкой кишкой, мой друг. Эта австрийка обращается с ним как с грязью.
— Что ты думаешь, Луиджи? — Спросил Франсуа.
— Ну, скажу вам, ребята, я никогда не интересовался политикой.
— Ты хочешь сказать, — сказал Франсуа, обращаясь к Оноре, — что такая шлюха, как Дюбарри, очень хороша в твоей книге. Я не понимаю этого, совсем нет. Шлюха есть шлюха. Она стала национальным позором.
— Ты хочешь сказать, что никогда не был ни в одном из этих домов? – вопросил Оноре. – Прости, что я смеюсь. Ты говоришь как какой-то лицемер. Конечно, она была шлюхой. Короли имеют шлюх как и мы с тобой, разве что короли имеют возможность выбирать по-настоящему высококлассных. Так в чем разница же, хочу я спросить. Я знаю много шлюх, которые мне нравятся куда больше, чем некоторые лавочники.
— Ты читал «Спартака», — сказал Франсуа. — Или Вольтера. Или кого-то еще. Такие идеи создают много проблем для таких парней, как ты и я. Ты сам лавочник, не забывай.
— Именно об этом я и говорю, — сказал Оноре. – Я — лавочник и знаю много шлюх, которые мне нравятся куда больше, чем некоторые лавочники. У этой Дюбарри было все, что нужно, чтобы войти туда, в спальню, и оставаться с ним, пока он не сдохнет.
— Я слышал, что семья добралась до него, — сказал Франсуа. — Они заставили его принять Причастие, как ты знаешь, и они полностью загородили собой священника. Он не дал бы отпущения, пока король не отрекся от своих грехов. И потом, вы знаете, он должен был отречься, как они это называют, от грешных сподвижников. Это стало предвестием того, как они вытащили Дюбарри из дворца. Дело в том, Оноре, что ты должен соблюдать приличия. Новый король поначалу должен хорошо выглядеть, а то, что шлюха его деда ошивается во дворце, выглядит не очень хорошо. Это выглядит как хрен знает что.
— Это была дофина, — сказал Оноре. — Потому что она дочь Марии Терезии и думает, что она должна быть императрицей. Титул королевы недостаточно хорош для нее. Что думаешь, Луиджи?
-Ну, — сказал Луиджи, — я тебе скажу, что из дофины получится чертовски красивая королева. Вот что я скажу. Она красавица.
— Выше губ, — сказал Оноре, понизив голос. — У нее габсбургская челюсть, как у всех остальных. Слишком много инбридинга, вот от чего. Ее брат, император Иосиф, тоже был бы симпатичным парнем, если бы не эта челюсть.
— Теперь они по всей Европе, — сказал Франсуа. — Эти Габсбурги. У Иосифа Австрия. Его сестра, которую зовут Мария Амелия, королева Пармы. Другая сестра, Мария Каролина, вышла замуж за Фердинанда Неаполитанского, так что теперь они добрались до Неаполя. И теперь с Марией Антуанеттой в роли дофины они получили Францию. Всё Габсбурги.
— Каждая королевская семья в Европе будет иметь такие челюсти еще через несколько поколений, — сказал Франсуа.
Оноре еще больше понизил голос. — Вы слышали слух о дофине, парне, который станет нашим королем, как только его коронуют?
— Не говори об этом, — ответил Франсуа. — Я слышал. И не хочу услышать это снова. Господи, у стен есть уши.
— Иисусе, ты думаешь, что это правда?
Франсуа оглянулся через плечо.
— Просто посмотри на эту дофину, Марию Антуанетту. Она начинает раздаваться, значит это неправда.
— Или, — мягко сказал Дуччо, — она нашла кого-нибудь, кто сделал за короля то, что король не смог сделать сам.
— Говорят, это из-за его дедушки, — прошептал Оноре. — Старого Луи. У него, знаете ли, сифилис. Когда это есть в крови, дьявол, на протяжении двух поколений, может случиться что угодно. Ты становишься идиотом, слепым, калекой, у тебя не встает…
— Вот почему я не люблю шлюх, — с горечью сказал Франсуа. — Они распространяют его по всей стране. Вот почему я никогда не хожу в эти дома, даже если ты думаешь, что все так делают. У некоторых из нас поболе здравого смысла.
— Вот дерьмо, — сказал Оноре. — Сюда идет Пьер.
— Притворись, что не видишь его. Может, он ищет кого-то другого.
— У него теперь свой магазин, — сказал Оноре. — Он респектабелен. О, черт. Вот он… Здравствуй, Пьер. Рад тебя видеть.
— Добрый вечер, Пьер, — сказал Франсуа.
— Здравия, — сказал Дуччо.
— Ребята, не возражаете, если я присяду? Позвольте мне заказать еще бутылку. Эй, трактирщик. Какое-нибудь хорошее красное. Чертовы собаки. Знаете, во что я только что вляпался?
— Нет, — невинно ответил Дуччо. – Во что ты только что вляпался?
— То, что я слышал, — сказал Франсуа Оноре, — и я слышал это от кучера Шартра, который наверняка это должен знать, будто первое, что молвил дофин, когда ему сказали, что старый Луи умер, — «я ничего не знаю о том, как быть королем». Именно так он и сказал. Кучер Шартра услышал это от парня, который работает во дворце.
— …грязные, мерзкие животные, — сказал Пьер.
— Ну, старина Луи, — сказала Оноре, — никогда особо не обращался к дофину. Я слышал, что он слабоумный. А еще он, знаете, слишком толстый. Никто не воспримет толстяка всерьез.
— Теперь мы все должны отнестись к нему серьезно, — сказал Франсуа. — Сразу после коронации.
— Вот, попробуйте красное, — сказал Пьер. — Это хорошая штука. А, Луиджи? Разве красное от диего – не самая лучшая вещь?
— Если ты хочешь, чтобы тебя увезли домой на тачке, — сказал Дуччо, — то да, это тот продукт, который тебе нужен.
— Хочешь глянуть газету, Пьер? — Спросил Оноре.
— Черт, не могу читать при таком освещении.
Остальные трое смущенно переглянулись. На самом деле, еще не стемнело.
— Ну, — сердечно сказал Франсуа. — Как твои махинации, Пьер?
— Сардинес, — сказал Пьер. — Я слышал, что его повышают. Прямо во дворец. Министр того-или-другого чего-то там. За всю полицию они назначили ответственным другого парня, Ленуара.
— Ну, все когда-нибудь меняется, — сказал Оноре. – Сартинес — очень способный человек.
— Как способ показать это, — сказал Пьер.
— Тебе не нравится Сартинес? – сказал Оноре. – Лучший человек в правительстве, если бы вы спросили меня. Держал цены стабильными все время, пока контролировал все рынки. Бог знает, что теперь будет.
— Дело в том, — сказал Франсуа, — что Сартинес несколько лет дышал Пьеру в затылок. Не так ли, Пьер?
— Ну, каждый бизнесмен должен время от времени срезать углы, — спокойно сказал Дуччо. — Возможно, люди покупали у Пьера товары, которые поначалу не проходили таможню. Но время от времени приходится срезать углы. Таков закон джунглей.
Оноре снова понизил голос.
— Вы думаете, что толстяк чем-нибудь лучше своего деда?
— Одному Богу известно, — ответил Франсуа.
— Это еще предстоит выяснить, — сказал Дуччо.
— Сардинес, — сказал Пьер. — С ним во дворце, вся страна окажется со шпионами под каждой кроватью. Вот погодите и увидите.
— Говори, что хочешь, — сказал Оноре. – Но пока он отвечал за рынки, инфляции не было.
ДВА
Габриэль де Сартинес действительно был министром чего-то-там. Никто никогда не помнил, что он должен быть министром, потому что его настоящая работа заключалась в том, чтобы держать под контролем сумасшедшую систему взаимосвязанных и конкурирующих шпионских служб старого Людовика и основать из них единую эффективную современную разведывательную сеть.
Одним из его наиболее колоритных сотрудников был П.О.К. де Бомарше, который, с тех пор, как мы видели его в последний раз, успел пойти в гору, потом вниз, потом опять вверх, и снова вниз. Во-первых, как раз перед премьерой его Севильского цирюльника в Париже, дело Гозмана запятнало его репутацию. Все началось как простой судебный иск: некоторые люди утверждали, что Бомарше обманул их, а он, раздраженный, всегда настаивал на клевете в его сторону. Бомарше сделал то, что всякий разумный человек сделал бы — он подкупил судью, Гозмана. К его ужасу и возмущению, приговор был вынесен против него. Кажется, оппонирующая сторона дала судье, этому проклятому Гозману, большую взятку. Обычный человек согласился бы с тем, что в тот момент он был превзойден, заплатил за спорные деньги и списал их на полученный опыт. Но Бомарше, конечно, не обычный человек, и он командует злым саркастическим пером. Он писал памфлеты об этом деле; он просил всю Францию быть судьями его судьи, этого чертова, трижды проклятого Гозмана, который куплен и не останется таковым. Он задокументировал подобную коррупцию во всей судебной системе; его увлекло собственное красноречие — он призывал с небес огонь и преисподнюю. Когда Вольтер хвалит его мужество и остроумие, он даже думает, что оказывает влияние на мир.
Чего бы вы ожидали? Титул де Бомарше был куплен; на самом деле он простолюдин; он не знает правил. Когда дело дошло до Апелляционного суда, вся судебная власть возненавидела его за то, что он о них писал. Они натыкали его в это носом. Во-первых, он проигрывает дело и должен заплатить оппонентам сполна. Во-вторых, он должен заплатить дополнительные штрафы королевской казне за написание лжи о французских судьях. В-третьих, он должен весь день стоять на коленях на ступенях Дворца правосудия, пока общественный палач сжигает все копии его памфлетов. В-четвертых, ему навсегда запрещается писать дополнительные памфлеты по этому делу или любому другому делу в судах. В-пятых, и необоснованно, ему не разрешается ставить Севильского цирюльника в Париже или где-либо еще во Франции.
Это было в феврале 1774 года; к маю Бомарше начал новую карьеру в качестве специального агента министра Сартинеса. Он отправляется с секретной миссией в Лондон и хорошо выполняет ее; еще одна секретная миссия в Голландии, которую он выполняет и того лучше. К 1776 году деньги тайно переводились из королевской казны на банковский счет П.A.К. де Бомарше, откуда он перешел на вымышленный счет в американском банке второстепенного персонажа в Севильском цирюльнике (у него есть чувство юмора, у этого Бомарше; никто никогда в этом не сомневался), а оттуда — это оружие и боеприпасы, направляющиеся в Америку. Людовик XVI решил тайно поддержать американскую революцию, чтобы не оскорблять англичан открыто. Прошло много, много десятилетий, прежде чем историки установили, что не все деньги были превращены в оружие для Америки; некоторые из них, большая часть, по-видимому, вошла в основание банка, единоличным собственником которого был П.А.К. де Бомарше.
Ему даже позволили в конце концов поставить Цирюльника в Париже.
И никто из них, даже бесстрастный, не питающий иллюзий Сартинес, кажется, никогда не догадывался, что все это время Бомарше был инициирован в высокую степень ложи Великого Востока египетского масонства и служил ей более добросовестно, чем он когда-либо служил правительству.
Король Людовик XVI — толстяк, как все называли его за его яйцевидной спиной — был, наконец, коронован в июне 1775 года, почти через год после того, как он стал королем де-факто из-за смерти своего деда. Хотя его шурин, проницательный и добродушный император Иосиф австрийский*, однажды утверждал, что Людовик «не был на самом деле слабоумным, просто он нерешительный», большая часть дворцового персонала и вскоре вся Франция приняли поверхность за реальность: все признали, что на троне оказался болван. Трудно заставить людей воспринимать вас всерьез, когда вам всего двадцать лет, у вас сильный избыточный вес и вы ужасно застенчивы.
О том, что толстяк был, по сути, «не на самом деле слабоумным», свидетельствует его поручение Сартинесу сделать что-то рациональное из хаоса шпионской системы Людовика XV. Действительно, одним из первых заданий Бомарше, по-видимому, были переговоры о почтенной отставке этого позора в Лондоне, “леди рыцаря”, кавалера Д’Эон. И Бомарше, и Д’Эон хорошо поторговались; контракт, который они заключили между собой, был пятнадцатистраничным, на лучшем галльском юридическом языке. Король взял на себя обязательство выплачивать до конца своей жизни сумму, эквивалентную 1000 фунтам стерлингов в месяц (1985 год: с поправкой на инфляцию), и Д’Эон согласился остаться женщиной раз и навсегда, прекратить путать людей, переключаясь между мужчиной и женщиной, и вообще держать рот на замке. (В одном разделе указывалось, что он или она никогда не напишет свои мемуары.) Д’Эон, всегда донкихотский, настаивал на своем праве носить поверх своих женских платьев медаль, которую он или она завоевали за храбрость, когда он или она были обычным солдатом и (по-видимому) обычным мужчиной. Бомарше спокойно согласился на это, лишь бы покончить со всем этим скандальным делом.
Кавалер д’Эон позже плакался на плече графа де Бройля — «на самом деле, я всегда была женщиной и всю жизнь оставалась бы женщиной, если бы политика не вынудила меня сделать самую жалкую карьеру двуличия».
Де Бройль поверил в это. Столько женского обаяния, столько женских слез, чувствовал он, не могут быть обманом.
Из Революция, как я ее вижу Луиджи Дуччо:
. . . И когда толстяк (как все его называли) возвращался с церемонии коронации, произошло одно из тех замечательных совпадений, которые задерживаются в памяти именно потому, что разум никогда не может решить, значительны они или нет. Школа на улице Сен-Жак, которой руководили благочестивые монахи-бенедиктинцы, устроила конкурс, чтобы выбрать одного ученика, который выступит с патриотическим обращением к королю. Победивший мальчик был выбран как за высокие оценки во всех своих занятиях, так и за образцовый характер и хорошие привычки; все верили, что его тоже избрали, потому что монахи жалели его: он был сиротой.
Увы, до того момента, когда король проезжал мимо, пошел дождь. Протокол настаивал на том, чтобы мальчик, тем не менее, встал на колени, и он это сделал, испортив свои единственные хорошие штаны. Где-то произошла ошибка: никто не сказал королю, что на этой улице будет школьник, который выступит с обращением. Королевская карета проехала мимо; мальчик опустился на колени в грязь и, — могу добавить для живости и абсолютной точности, — в экскременты лошадей, собак и крупного рогатого скота, потому что не было ни одной части парижской улицы, где их можно было бы избежать; холодный дождь лил на мальчика, стоящего на коленях в грязи, послушно зачитывающего свою зычную речь. Ни король, ни Мария-Антуанетта ни на секунду не посмотрели в его сторону.
Мальчик никогда не говорил об этом инциденте; как я уже сказал, Мы никогда не можем наверняка узнать, было ли это важно или нет, или это что-то да значило для него. Но мы все знали его в последующие годы, этого серьезного, педантичного, аскетического мальчика; он был моим другом, великим героем 1791 года, великим злодеем 1793 года Максимилианом Робеспьером, который так страстно пытался внушить нашему народу достаточно ужаса и добродетели, чтобы спасти нас от водоворотов совпадений и заговора, составляющих середину реальной истории.
ТРИ
Маркиз де Сад спокойно жил в своих поместьях в Провансе, в то время как вся полиция Франции разыскивала его. Однажды местный инспектор позвонил маркизе и спросил, не знает ли она, где ее печально известный супруг; она утверждала, что понятия не имеет — он может быть хоть на Луне, вот все, что она знает. Немыслимо, чтобы простой инспектор усомнился в словах леди ее ранга, особенно такой близкой родственницы королевской семьи. Через год, однако, начали просачиваться слухи; полиция не могла их игнорировать, даже если это означало напрямую назвать маркизу лгуньей. Они решили обыскать виллу и выкорчевать «Синюю бороду нашего времени», как теперь называют де Сада.
Увы, слухи разбежались во все стороны; де Сад был предупрежден, что за ним идут, и он бежал в Италию. Инспектор и его люди должны были извиниться перед маркизой после того, как обыскали место и не нашли де Сада.
Де Сад находился в Риме, по-видимому, из-за смерти папы Климента XIV .
В 1773 году Его Святейшество совершил ужасную ошибку — издал буллу, Dominus ac Redemptor, официально распускающую и навсегда аннулирующую (он надеялся, что навсегда) Общество Иисуса.
На этом настаивали все европейские католические князья — Дон Карлос испанский, который в 68-м вышвырнул иезуитов из своего королевства, Фердинанд IV Неаполитанский, последовавший его примеру несколько лет спустя, герцоги Пармский и генуэзский, большинство из них. Иезуиты были скрытными; у них была своя отдельная приверженность, как считалось. Каждый иезуит, конечно, давал клятву абсолютного послушания Богу, Пресвятой Деве, Папе и главе иезуитов, якобы именно в таком порядке. Конечно, ОНИ сказали (но вы знаете, что ОНИ обычно говорят), что на самом деле Глава шел первым, а Бог, Папа, и даже Дева явно оказывались в позициях гораздо ниже. Кроме того, было слишком много слухов, в целом, о связях между иезуитами и масонами, или что иезуиты даже преподавали еретическую астрономию Галилея в своих школах. Общество Иисуса может представлять самых умных и эрудированных людей в церкви, все с этим соглашались; они могут на самом деле повиноваться своим обетам бедности и целомудрия, как это делают другие ордена; возможно, в прошлом они хорошо служили Ватикану, но теперь их день закончился.
И все же говорят, что Папа Климент XIV выглядел болезненно, мертвенно бледным, когда объявил о своем запрете. Старик Ганганелли-его так все называли, он был первым папой за века не знатного происхождения, сыном цирюльника-хирурга, либералом — знал легенды об Обществе Иисуса так же хорошо, как любой Северный Антипапист. Их репутация была зловещей; Боже мой, ни один принц не мог умереть где-либо, по какой-либо причине, без того, чтобы люди не шептали, что, вероятно, иезуиты отравили его. Некоторые даже утверждали, что голос Ганганелли дрожал, когда он читал буллу. Они сказали (но вы знаете, что они говорят), что после этого он даже пробормотал хриплым голосом: «то будет моя смерть» — легенда, почти наверняка, как предположение Галилея «но все же она движется»; но, как и галилеевская небылица, это измышление будет жить дольше, чем факты.
В Ферни, у подножия Альп, Вольтер ликовал. «Через двадцать лет, — пишет он в восторженном письме, — Католическая Церковь перестанет существовать.»
В течение недели печально известное граффити начинает появляться по всему Риму, по всей Италии: де Сад видит его, как только прибывает туда…
I S S S V
Никто не признает, что знает, кто это делает, но почему-то все знают, что это значит, даже сам бедный старый Ганганелли: In Settembre Sara Sede Vacante: в сентябре трон будет пуст. Его Святейшество не может высунуть свой папский нос из Ватикана, не видя это: I S S S V. По всей Италии: I S S S V. Везде и всюду: I S S S V. Сифилис стен с инициалами, что как струпья. В сентябре трон будет пуст. В сентябре трон будет пуст. В сентябре…
Повторение. Повторение. Повторение.
В сентябре трон будет пуст.
I S S S V
У Ганганелли небольшая простуда — несколько чихов, охриплость, ничего больше, во имя Господа, — и у всех сразу же появляется знающее выражение. Он видит хитрые глаза, быстро становящиеся ласковыми, всюду, куда он ни посмотрит. Они умные ребята, иезуиты, все думают: Да ведь любой проклятый дурак может совершить убийство, но только художник может устроить убедительную естественную смерть. Ганганелли видит это повсюду; они ждут, когда он падет.
Папа решает покататься верхом, чтобы продемонстрировать свою бодрость публично. Он намеренно скачет впереди, оставляя позади молодых, чтобы показать им всем: я все еще крепкая старая птица. Но все выглядели обеспокоенными, потому что после этого он запыхался: это могло быть еще одним симптомом. И это все еще было там, куда бы он ни посмотрел: I S S S V. В сентябре трон будет пуст. И он мог видеть жалость и ехидство, неподдельное беспокойство и театральное волнение, сладостная тревога ожидания на каждом лице: когда старик отбросит свои копыта?
Задолго до сентября Ганганелли — либерал, скептик, однако— был в измененном состоянии сознания и видел столько же заговорщиков, сколько b старый Людовик XV в свои последние годы. Он подозревает каждого в Ватикане. Своих самых близких друзей, его самых старых друзей. Слуг. Швейцарскую стражу. Каждого приходящего священника. I S S S V. Он не может съесть ни кусочка, не задумавшись над ним. I S S S V. Его пищеварение страдает, так как его внутренние органы пытаются распробовать возможный яд вовремя, чтобы извергнуть его. У него икота, отрыжка, изжога, бессонница. I S S S V. Он шатается, проявляя диспепсию, и все глаза полны сочувствия и театрального ожидания. Некоторые пытаются успокоить его, но он задается вопросом: они лгали о его хорошем здоровье, чтобы подбодрить его, или потому, что они в заговоре? Каждый раз, когда у него болит живот — а он болит все сильнее— он гадает, гадает и гадает. I S S S V: в сентябре трон будет пуст.
Но он был крепким орешком, этот сын цирюльника. Он не позволит им взволновать себя до смерти, он поклялся в этом.
Всех удивило, что 30 сентября он был все еще жив.
В колонии Массачусетского залива, в Бостоне, группа мужчин, одетых как индусы, вторгается в доки и наливает несколько тонн чая в гавань. Никто не верит, что они действительно были индусами; все знают, что это протест против нового налога на чай. В Лондоне Лорд Норт в этом нисколько не сомневается. И они говорят (но вы знаете, что они говорят), что предполагаемых индусов видели выходящими из зала масонов…
В России странные слухи распространяются по армии уже несколько месяцев. Говорят, что покойный царь Петр III умер не от естественных причин, как твердо утверждает правительство, как и не был убит своей женой, той немецкой шлюхой, которая теперь правит под именем Екатерины II, как шепчутся в Москве аристократы. Нет-нет. Царь, маленький отец, жив и находится среди нас. Он умен: он скрылся, когда Катерина замышляла его смерть. Многие видели его своими глазами.
Вскоре слухи становятся более конкретными. Маленький отец живет под псевдонимом Емельян Иванович Пугачев, прикидываясь – по всем признакам — казаком. Немецкая узурпаторша получит по заслугам, можете не сомневаться. Как он может быть побежден, маленький отец, который вернулся из мертвых?
В Зальцбурге Моцарт произвел 23-ю симфонию, а затем весело помчался писать 24-ю, 25-ю, 26-ю, 27-ю, 28-ю и 29-ю. В разгар этого творческого безумия он отпраздновал свое восемнадцатилетие и подхватил небольшую болезнь в борделе, которая, как он полагал, была быстро излечена шарлатаном, с которым он консультировался.
С тех пор, как Моцарт присоединился к древнему и признанному ордену масонов, у него были более высокие амбиции относительно его музыки — миссия донести до всех людей какое-то призматическое осмысление света, которое он испытал. Епископ Мюнстерский, еще один масон и Габсбург, поощрил это все ускоряющееся крещендо света, любви, свободы и смеха, которое излил наружу Моцарт.
Тихо, не привлекая внимания всего мира, в Баварии праздновали свадьбу: Адам Вайсгаупт, профессор канонического права ингольштадтского университета, женился на Еве Барт, дочери местного судьи.
Все говорили, что они прекрасная пара.
А теперь «Пугачевское восстание», как его называют, охватило половину или более половины России. Конечно, никто, кроме самих повстанцев, не верит, что Пугачев действительно покойный царь Петр III, но повстанцами руководят казаки, знающие стратегию. Они продолжают побеждать. Все говорят, что их скоро побьют, но они все равно продолжают побеждать… и побеждать…
В Риме граффити по-прежнему появляются на новых стенах каждый день:
I S S S V
ЧЕТЫРЕ
Сэр Джон Бэбкок налил себе еще один стакан бренди, не замечая, что руки его слегка дрожат, а затем медленно, со злобой разорвал письмо Королевского научного общества Швеции на мелкие кусочки, а затем на все меньшие и меньшие кусочки; затем он позволил себе выпить бренди залпом. Он быстро налил еще, не замечая, что делает.
Везде одно и то же слепое предубеждение, — гневно подумал он. Никто не хочет верить, что проклятый камень действительно упал с неба. Никто, никто, никто!
Ну, это не совсем так, напомнил он себе с иронией. Он нашел несколько верующих в ходе продолжительной переписки с двадцатью народами, и выбор был велик. Некоторые из них были британскими израильтянами, которые считали, что англичане, а не евреи, произошли от ветхозаветных евреев; некоторые нашли формулу философского камня, закодированную в пьесах Шекспира, наряду с такими предложениями (в акростихе), как «я, Фрэнсис Бэкон, с планеты Марс, написал это»; некоторые уверяли его, что они ежедневно общались с ангелами. Было мало утешения иметь таких интеллектуальных приспешников.
«Я не полностью согласен с тем, что мы живем в эпоху разума», — сказал доктор Бен Франклин , американец , на недавней конференции с лидерами вигов об усугублении политической вражды между Англией и колониями. Сэр Джон с улыбкой вспомнил остальные порицания доктора Франклина на эту тему. Доктор сказал, что чисто рациональное существо — это противоречие уже на уровне понятий. Представьте себе такое существо: он, конечно, в своей лаборатории проводит эксперименты. Постучал слуга. «Сэр, обед готов». «Обед, обед — какой обед?» бормочет рациональный человек, не желая прерывать своих мыслей. «Ветчина с курицей , сэр.» «Что, — сказал Франклин, — отвечает на это чисто рациональное существо? «К черту твою ветчину ! Я не буду мешать своим размышлениям, грызя задницу проклятой свиньи! Таким образом, американец продолжал, не имея по крайней мере одного аппетита, чтобы сдержать его , это разумное существо не будет есть, чтобы выжить, и без другого аппетита он не будет воспроизводить свой вид . “ Итак, мы видим, что возвышенное достоинство человеческой природы зависит от того, что нами движут те же инстинкты, что и лошадьми и собаками…
Сэр Джон оглядел свой кабинет, не осознавая хитрого выражения, которое появилось на его лице. Все в порядке. Мария не вошла незаметно, пока он был погружен в свои мысли. Он налил еще бренди и быстро выпил.
Глупо, черт возьми, но женщины — существа темпераментные. В последнее время Мария подумала, что он слишком много пьет. Возможно, это было потому, что она снова была беременна; это иногда вызывало странные эмоциональные сдвиги в женщине. В последнее время он едва ли мог налить стакан в ее компанию без ее слов: “ тебе действительно нужен еще один? Или, что еще хуже, этот грустный, обеспокоенный взгляд. Одна вещь более невыносимая, чем жена, которая бранится, подумал он, — это жена, которая просто смотрит на вас вот так и не говорит ни слова.
Ну, подумал он, я должен быть снисходительным. Она уже на шестом месяце, а нервничать в таком случае вполне естественно. После рождения ребенка все снова будет нормально.
Он засунул пробку обратно в графин. Вот, подумал он, я закончил на сегодня. Ни капли больше. Я могу остановиться, когда захочу. Женщины и их фантазии!
Он отнес бренди обратно в бар, не замечая, что пошатывается. Видишь? Я могу остановиться в ту же минуту, как только приму решение.
Тем временем он решил, что еще один короткий глоток перед сном не навредит.
В конце концов, сказал он себе, я изменил свою жизнь. Больше никаких мальчиков — уже почти год. Он пил с удовольствием.
Один раз он чуть не поскользнулся, поднимаясь по лестнице. Оставшуюся часть пути он крепко держался за перила. Может быть, я опрокинул в себя на стакан или два больше, чем следовало бы, подумал он, это будет для меня уроком. Завтра вечером я буду более сдержанным.
Когда он проходил мимо двери Марии, ее голос позвал:
— Джон?
О, Господи. Это было все равно, что находиться в Итоне в ожидании беседы с отцом Фенвиком во время расследования содомии среди студентов. Он вспомнил свой страх, что чувство вины отразится на его лице; но потом он вспомнил, как он был спокоен и как ему удалось выкарабкаться без последствий. Он с усилием взял себя в руки и вошел в спальню, ничуть не дрожа. Мария , раздутая, но красивая, сидела на кровати; он заметил, что книга в ее руке была чем-то, что называлось Не вседержитель.
— Молю, — сказала она, — ты все еще переписываешься насчет своего необыкновенного камня, мой господин?
Сэр Джон опустился на стул— не слишком близко, чтобы она не почувствовала запаха бренди.
— Я читал корреспонденцию, — осторожно сказал он, — но не отвечал. Боюсь, Миледи, ваш муж стал циником. Я больше не хочу исправлять глупости мира; они кажутся мне неизлечимыми.
Лишь на мгновение печальный упрек проскользнул в глазах Марии, но она быстро прогнала его.
— Человек без цинизма в этом мире должен быть болваном, — сказала она, — но человек, полностью управляемый цинизмом, рискует стать трусом. Я знаю тебя слишком хорошо, чтобы думать, что это твой конечный удел.
— Мы все трусы. Никто из нас не осмеливается произнести и половины того, что он знает и думает. Сэр Джон услышал пронзительность в своем голосе и понял, что, несмотря на все усилия, он говорил в точности как грубый пьяница.
— Чепуха, — сказала Мария. — В нашу первую брачную ночь — ты помнишь, милорд? — ты произнес подобную речь, хотя и менее меланхоличную по тону, мы поклялись никогда не скрывать своих мыслей друг от друга. Я надеялась, что мы будем верны этой клятве.
— Мадам, в тот раз я был лунатиком, как Кихот .
— Ты хочешь, чтобы я презирал тебя, потому что ты презираешь себя сегодня вечером. Но я больше не ребенок. Я знаю, что эта игра ничего не решит. Ты почувствуешь себя лучше, если у нас будет грандиозная оперная сцена, состоящая из воя и визга, но утром проблемы все равно останутся с ними придется столкнуться.
— Прощение может быть самым грубым наказанием.
— Только для слабых. А ты не по-настоящему слаб, Джон. Просто ты в таком настроении, что думаешь о себе так.
— Мадам, Вы хоть представляете, что меня так мучает?
— Думаю, что знаю.
— Ты, наверное, возненавидишь меня.
Мария закрыла книгу и положила ее на прикроватный столик.
— Это было два или три месяца назад, — сказала она напрямую. — Мы были на балу в Грейстоке . Там был граф Пемброк, и он упомянул ирландца Муна , который когда-то работал на нас. Он сказал, что был в Ливерпуле и видел там Муна, управляющего собственным магазином, как бакалейщик и зеленщик. Он думал, что Мун чрезвычайно бережлив и умен, чтобы накопить достаточно на зарплату, чтобы купить магазин. Но я видела выражение твоего лица, Джон. И слово «шантаж» пришло ко мне так же ясно, как если бы это было сказано, или как если бы кто-то написал краской на стене бального зала.
Сэр Джон закрыл глаза, желая, чтобы он не пил так много бренди, желая, чтобы его горло не сдавило от тревоги.
— Кем она была, Джон?
Он открыл глаза и не удивился легкой влаге в них. Жить с полуправдой лучше, чем жить с полной ложью, подумал он; это дает еще одну возможность маневрировать.
— Лучше не называть ее имени, — произнес он хриплым голосом, и искренняя эмоция заставила ложь прозвучать правдиво. — Ее муж — один из самых могущественных людей в королевстве.
— Это началось, когда я была беременна в первый раз , и была неприступна?
— Ты уже тогда догадалась?
— Нет, но обычно именно тогда все и начинается. Ты был бы поражен тем, как женщины обмениваются секретами друг с другом. Знаешь ли вы, что нет ни одной знакомой нам, которая считает, что ее муж ей неизменно верен?
Проклятый Христос, подумал сэр Джон. Он почувствовал облегчение, что не вся правда вышла наружу; он был виновен; он был пьян; он иррационально боялся, что правда случайно выскользнет. Он потерял контроль над собой и на мгновение позволил слезам течь.
— Я свинья, — сказал он, понимая, что все еще лжет , все еще прячется.
— Роман начался, когда я понесла Урсулу, — сказала Мария. — Когда это прекратилось?
— Это было очень давно. Больше года прошло.
— И ты продолжаешь пить, потому что не хотел бы прекращать?
— Я пью не так много, как большинство мужчин моего класса в этой стране.
— Большинство мужчин нашего класса — пьяницы, и ты это знаешь. Джон, Джон, дорогой, ты еще не пьяница, но ты мучаешь себя и мучаешь меня, балансируя на грани того, чтобы стать алкоголиком.
Сэр Джон внезапно заметил правду посреди множества своих масок.
— Я балансировал на грани, как ты так точно выразилась, потому что нуждался в помощи и не знал, как ее попросить. Ты понимаешь? Это было похоже на хромую ходьбу, ожидание, когда кто-то скажет: ‘ сэр, вам нужен костыль, или вы должны увидеть хирурга.’
Мария впервые за вечер улыбнулась.
— Ты бы предпочел, чтобы я презирала тебя как пьяницу, а не ненавидела тебя, как изменника.
— Да. Что-то вроде того.
Мария переложила подушку , чтобы сесть более прямо.
— Мне кажется, я говорила как героиня романа, который когда-то читала. Возможно, я слишком часто репетировал эту сцену, прежде чем решила высказаться. Джон, Джон, не в моем характере отказывать в прощении. Ты это знаешь.
— Да. Но…
— Но прощение может быть худшим наказанием, как ты сказал? — Мария снова улыбнулась. — Ты хочешь, чтобы я сначала исхлестала твои ягодицы березовым прутом, как в тех странных эротических романах, которые читают только мужчины, поскольку ни одна женщина в здравом уме не может принять их всерьез ни на мгновение?
Сэр Джон почти засмеялся, почти всхлипнул, а затем уставился в возмущенные, но все еще любящие глаза Марии.
— Я не такой идиот, — наконец сказал он, — но мне вдруг показалось, что я понимаю, кто такие люди. Я думаю, что хотел чего-то подобного, на более тонком уровне— возможно, грандиозного оперного крика, о котором ты упомянула.
— Очень хорошо,- сказала Мария. — Я не склонна к этому необузданному ребячеству. С приездом в Англию я научилась распознавать легкомысленность в этой стране как и в Италии, и я знаю, что способам, которыми люди выражают или скрывают эмоции, они обычно были обучены, поэтому всегда малость нечестны. Я не буду предлагать вам неаполитанскую оперу, но я не буду прятаться в засаде и мстить позже в холодных маленьких гадостях, как это делают многие из вас, англичане. Я зла и обижена, Джон. Неверность сама по себе, я думаю, причиняет не так уж много боли, и я убеждена, что она причиняет боль только из-за ложных идей, которые я никогда не рассматривала критически до этого инцидента. Еще больнее то, что ты был не честен со мной, и скрывал все самым низким способом. Нет, перестань выглядеть до смешного раскаявшимся и не перебивай. Я еще не закончила. Человек, которого мой отец знал в Неаполе, однажды обнаружил, что его жена ему изменяет, и заколол ее насмерть. Конечно, его повесили за это. Знаешь ли ты, что действительно трагично в этой истории? Это полная глупость. Этот человек ни на секунду не задумывался ни о какой реальности, кроме собственных эмоций. Он не думал, например, о своих детях и о том, что будет с ними, когда оба родителя умрут от насилия и станут предметом скандала. Твоя игра на грани того, чтобы стать пьяницей, это та же разновидность эмоциональной слепоты, Джон. Ты думаешь, что наказываешь себя, и ты ждешь жалости и прощения, но ты совсем не задумываешься о том, что наказываешь и меня, и скоро станешь обузой для вашей политической партии, в то время, когда им нужны твои таланты и бескорыстная преданность, примером которой ты когда-то служил. Одному Богу известно, какие страдания ты причинил мне и ребенку в моем чреве. Твоему ребенку.
Сэр Джон был трезв и с сухими глазами.
— Я не собираюсь больше пить, я не собираюсь вышибать себе мозги и больше не собираюсь совершать никаких глупостей. Мне просто нужно срочно сходить в туалет.
Его лицо было белым, но теперь он шел устойчиво.
Когда он вернулся, то сел и сказал:
— Правда не столь невыносима, как говорят пессимисты. Сначала это только болезненно шокирует. В долгосрочной перспективе, я думаю, с этим легче жить, чем с ложью. Не было ни одного сердечного дела, как я только что позволил вам думать. Было несколько коротких и грязных встреч. Это началось не во время вашей первой беременности, а вскоре после рождения, когда я была очень сильно и страстно влюблена в вас и в нашу новую дочь. Не понимаю, почему я так себя вела. Последняя встреча такого рода была примерно восемь месяцев назад. Тогда я решил, что это никогда не повторится. Это больше не повторится. Я давно говорил тебе, что мой отец был пьяницей. Я не понимаю, почему и как я решил заменить свою слабость его слабостью, но оглядываясь назад, очевидно, что именно это я и делаю. Я больше не буду этого делать. Я больше никогда не притронусь к спиртному.”
Теперь глаза Марии на мгновение стали влажными.
— Я думаю, что наши пороки и наши добродетели вторичны, — осторожно сказала она. — В стрессовых ситуациях ты подражаешь своему отцу, человеку, который произвел на тебя наибольшее впечатление в детстве . Под влиянием собственного стресса я подражаю матери Урсуле, которая всегда была рассудительной и всепрощающей ; именно она оказала на меня наибольшее влияние после ранней смерти моей матери.
— Да, — ответил Джон. — Даже моя политика, мои высшие идеалы — это подражание моему отцу в его лучших проявлениях.
— Я не знаю, почему так много мужей неверны, но я знаю, что это факт. Немногие из них наказывают себя так, как ты.
— Это потому, что их жены наказывают их. Это всегда рано или поздно открывается. В наши дни в обществе нет настоящих секретов.
— Я подозреваю, сэр, что вина — это подделка ответственности, так же как наказание — подделка исправления.
— Полагаю, я понимаю, что ты имеешь в виду, мадам.
— Подойди ближе.
— Да.
Он сел на край кровати.
— Обними меня на минутку.
— Cara mia.
— Caro mio.
Через некоторое время Мария сказала:
— Я думаю, ты стал диким и злым, потому что был слишком счастлив. Мир был слишком удобен для тебя, и ты должен был создать себе проблему.
— Нет, — ответил он. — Те французские атеисты, которые говорят, что мы машины, наполовину правы, как и твоя дорогая причудливая старомодная религия наполовину права, когда говорит, что мы свободны. Мы свободны только через страшную борьбу, а когда мы эмоциональны или ленивы, мы забываем бороться и снова становимся машинами, даже не замечая этого. Я стал ленивым и вернулся к тому типу машины, которым был до встречи с тобой .
— Мать Урсула говорит, что мы спим большую часть времени. Я думаю, она имеет в виду то, что ты имеешь в виду, когда говоришь, что мы легко становимся машинами.
— Я не могу в это поверить , — сказал Джон. — Ты всегда была необыкновенной девушкой, но ты стала еще более необыкновенной женщиной.
— Платон говорит, что нечестивые делают то, что мудрые только воображают. Я могу спать или быть машиной тоже. Сначала я представила себе ужасную месть. Тогда я проснулась и вспомнила, что все еще люблю тебя.
— Да. Я проснулся, в таком смысле, когда ты рассказывала мне, что мое выпивание скрывало от меня.
Через некоторое время они уснули. Но Джон проснулся на рассвете с похмельем от бренди и подумал: семь дней в неделю, пятьдесят две недели в году, Бог знает, сколько лет осталось в моей жизни. И мне придется бороться с рецидивами каждый день, каждую неделю, каждый год.
ПЯТЬ
Его Святейшество Климент XIV не пережил второго сентября. Он болел всю зиму и весну, а летом становилось все хуже. Все в Риме говорят, что иезуиты взяли его. Никто в этом не сомневается, да и он сам в это верит. I S S S S V: он преследует его так же, как PepsiCola hits the spot позже станет преследовать жертв насыщения сигнала. Он — развалина, карикатура. Был ли это всего год назад, что он выехал впереди молодых всадников, чтобы показать свою неизменную бодрость? Он уже почти скелет, а глаза смотрят по-крысиному воровато.
Он даже стал религиозным.
Религиозный Папа! Никто в эти дни и эту эпоху не может в это поверить; это как тигр вегетарианец или квадратный круг . Тем не менее это правда, он непрестанно молится. Ему снятся кошмары об аде, и он просыпается с криком.
Старая шутка вернулась, чтобы преследовать его , история о том, как представители всех разных орденов Церкви — францисканцы, доминиканцы, капуцины, многие из них— когда-то молились вместе Богу , спрашивая, какой орден он любит больше всего. Утром они нашли записку, в которой говорилось: «Я люблю вас всех одинаково», подписанную «Бог, С. Дж». Это не смешно старому Ганганелли, умирающему папе. Он всегда был склонен верить в какую-то форму Высшего Разума, на философских основаниях, даже если абсурдно (и выгодно), когда невежественные люди считают, что на интеллект можно повлиять, одеваясь в костюмы и молясь и петь в них. Теперь он с тревогой начал задаваться вопросом, Может ли этот разум иногда интересоваться человеческими делами и даже может быть заодно с иезуитами. Почему бы и нет? Если и есть что-то определенное в высшем разуме, так это то, что его работа будет непостижима для нас. Кто знает, какие трюки он может провернуть? Он боится, что оскорбил его, притворившись, что говорит от его имени. К осени не имеет значения, отравили его иезуиты или Бог сделал его больным, чтобы наказать за нечестие: он признает, что обречен. Он молится, и молится, и молится, но без надежды.
Он умер 22 сентября 1774 года. Граффити оказалось правдивым: I S S S V.
Де Сад наблюдал всю психологическую драму; Это было его основное исследование в первые месяцы пребывания в Риме, и оно сыграло большую роль в его последующих философствованиях о власти и людях, которые ею владеют.
Маленький белокурый экспериментатор также присутствовал на коронации нового Папы Пия IV в церкви Святого Петра. Все, кто встречал его в то время, позже говорили, что у него прекрасные манеры, даже для француза; они также воспринимали его минутное любопытство к каждой детали ритуала как знак благочестия.
Вернувшись в отель, де Сад написал в своем дневнике, что можно увидеть сегодня, поэтическое, хотя и чрезмерно цветистое описание Папского трона, который он считал великолепным. «Что за диван чтобы быть отпердоленным», — добавил он восхищенно.
В том же месяце, когда умер Климент XIV в Риме, Пугачевское восстание было окончательно подавлено в России. Пугачева повесили, его последователей преследовали и методично истребляли, но страх остался. В Москве говорили (А вы знаете, что ОНИ говорят), что такой невежественный солдат, как Пугачев, никогда бы не поднял такого восстания без мощных и непризнанных сторонников где-то еще…
Весной следующего года в Англии Виги предприняли последнюю попытку предотвратить надвигающуюся войну с американскими колонистами.
Джон Уилкс , наконец-то вернувшись в парламент (он сказал в своей первой речи, что Конституция понесла худшие раны, чем он сам, из-за своего отстранения и тюремного заключения), возглавил натиск против предрассудков Тори своим обычным пламенным красноречием. Его голос был отклонен. Единственными непосредственными результатами его выступлений было то , что Уилкс-Барре, Пенсильвания , и Уилксборо , Северная Каролина, были названы в его честь ; и во Франции Дидро хвалил его ораторское искусство и его преданность либертарианским принципам. Более ироничным результатом позже стало то, что актер Джулиус Бут назвал своего сына Джоном Уилксом Бутом.
Питт, Шеридан, Бэбкок, все лидеры вигов пытались убедить Дом вести переговоры, примириться, остановить падение к войне; все они потерпели неудачу.
В марте Эдмунд Берк выступил с последней и величайшей речью на эту тему. Сэр Джон Бэбкок подумал, что это был самый красноречивый и резонансный аргумент, когда-либо слышанный на полу дома.
— Предложение – мир, — сказал Берк с сильным Дублинским акцентом. — Не мир посредством войны; не мир, за которым следует охотиться в лабиринте запутанных и бесконечных переговоров; не мир, возникающий из всеобщей розни, разжигаемой из принципа во всех частях империи; не мир, зависящий от юридического определения запутанных вопросов или точного обозначения теневых границ сложного правительства. Это простой покой, искомый в его естественном течении и его обыденных пристанищах. Это мир, к которому стремятся в духе мира и который основывается на принципах исключительно мирного характера.
Удивительно, — подумал сэр Джон, — что человек может так говорить без записок. Мне потребовались бы часы, чтобы написать абзац так доходчиво и в то же время сдержанно элегантно.
Но голос со скамейки Тори крикнул: — Возвращайся в Дублин, Пэдди!
Берк, как обычно, не обращал внимания на подобные выкрики. Далее он со скромным достоинством, возражая против позиции Тори, что колонисты нарушили букву закона и должны быть наказаны. Такие метафизические доктрины, сказал он со свифтским презрением, являются «великим сербонским болотом, где утопли целые армии». Он настаивал на реалиях ситуации:
— Когда доходит до отчаяния, совет обращается к охотнику. Если ваш суверенитет и их свобода не могут быть примирены, что они выберут? Они бросят ваш суверенитет вам в лицо. Ни один человек не пойдет по собственной воле в рабство, — сказал он решительно.
Последовал устойчивый подъем свиста. Лорд Норт, премьер-министр и незаконнорожденный брат короля, оставался невозмутимым, но Бэбкок знал, что приказ свистеть исходил от него.
Берк настаивал, что примирение означает уступку с обеих сторон. Послышались более громкий свист и выкрики «болотная крыса! Предатель!».
— Возвращайся в Дублин, — снова наступил первый хеклер.
— Предложение должно исходить от нас, — сказал Берк, повышая голос. — Великая и признанная сила не ослабляется, ни во влиянии, ни в убеждениях, нежеланием проявлять себя. Высшая сила может предложить мир с честью и безопасностью. В больших телах циркуляция силы должна быть менее интенсивной на конечностях. Сама природа сказала это. Турок не может управлять Египтом, Аравией и Курдистаном, как он управляет Фракией. Султан получает такое повиновение, какое только может, — прогремел он. — Это непреложное условие, вечный закон обширной и обособленной империи.
Послышался насмешливый голос:
Пэдди был Дублинцем.
Пэдди был вором.
Берк продолжил говорить о принципах ведения переговоров, что известны всем дельцам. Он продемонстрировал, как будто детям, что все общество и все мирные отношения основаны на компромиссе и прагматических взаимных уступках, он сказал, что мир будет воевать вечно, если люди не предпочтут быть счастливыми, чем продолжать всякий раздор до самой смерти.
— Во всех честных сделках, — сказал он, — купленная вещь должна быть соразмерна оплате.
— Никто не обменяет непосредственную ценность своей души.
— Человек действует из адекватных побуждений по отношению к своему интересу, а не по метафизическим спекуляциям. Никто из нас не стал бы рисковать своей жизнью, чтобы попасть под власть чистого произвола.
Он продолжал и продолжал с красноречием, которым восхищались столетия, утверждая, что никакая политика, совершенно несносная колонистам, не может быть осуществлена. Пока он говорил, свист становился все громче.
Когда голосование было проведено, сорок девять членов приняли план перемирия Берка; 572 проголосовали за отправку войск через Атлантику, чтобы подавить неподчинение колонистов. Это было 22 марта 1775 года.
Сэр Джон Бэбкок писал в журнале: «Ньютон объяснял не только механику, но и политику. Инерция – это всеобщий закон. Парламентский орган продолжит двигаться по той же прямой линии до тех пор, пока не будет отклонен компенсационной силой. Да поможет нам Бог, единственная такая сила сейчас — это вооруженное сопротивление колонистов».
Он был уверен, что колонисты потерпят поражение, но он видел в победе Англии черную трагедию, так как это будет триумф силы над правом. Другие Виги тоже так считали.
Бомарше, один в Европе, посылал отчеты министру Сартинесу в Париж, предсказывая, что американцы разгромят английские войска. Он сказал, что если Франция сыграет в карты проницательно, это может стать началом конца английской империи.
В апреле Бенджамин Франклин был объявлен persona non grata и изгнан из Англии как обычный преступник.
Дальнейшие переговоры не подразумевались.
Франклин, не находя больше горничных, которых можно было бы потискать, провел долгий месяц в бурном Североатлантическом переходе, играя в шашки с внуком в своей каюте и болтая с моряками, узнавая все, что мог о технической стороне корабельного дела и навигации. Ему было шестьдесят девять, но он все еще жаждал знаний обо всем, что еще не успел изучить.
Каждый день Франклин снимал показания температуры воды, используя термометр на длинной палочке, который изобрел. У него не было теории, которой он мог бы руководствоваться; он просто думал, что такие точные знания могут быть ценны сами по себе. Когда он записывал температуру каждый день, появлялась закономерность. К тому времени, как корабль Пенсильвания пакет пришвартовался в Балтиморе, он сделал вывод о существовании Гольфстрима.
Его приветствовала огромная толпа : Старый Бен был гордостью колонистов, человеком, которого Дэвид Юм назвал величайшим ученым со времен Ньютона: он, кто укротил молнию и объяснил, что такое электричество, кто дал Филадельфии ее библиотеку, больницу, мощеные улицы. Теперь, когда вероломный Лондон вышвырнул его, как собаку, он как никогда прежде стал героем.
И у толпы есть новости для него , после того, как он пировал на мэрилендских омарах и пряном супе из моллюсков. Пока он был на море, 19 апреля английские войска были отправлены из Бостона в Лексингтон, чтобы арестовать Сэма Адамса, из Сыновей свободы. Когда они вошли в Лексингтон, спрятавшиеся в лесу фермеры открыли огонь. Красные мундиры потеряли 247 человек из 2500, не видя, в кого стрелять, и отступили: впервые после религиозных войн начала 1600-х годов гражданское восстание победило организованную профессиональную армию.
Теперь колонисты хотели, д-р Франклин , немедленно отправляйся в Филадельфию. Приближаясь к семидесяти, он планировал уйти в отставку и философствовать; но нет, он должен присутствовать на Континентальном конгрессе.
Похоже на организованную анархию. Он видит, что горячие головы безумно бросаются в опасности, которых они не понимают; какой-то демагог по имени Джон Адамс, который, должно быть, более дикий, чем его двоюродный брат Сэм, пытается заставить Конгресс объявить независимость от Англии.
Кто-то со здравым смыслом и выдержкой должен отправиться в Филадельфию и возглавить катастрофу. Д-р Франклин безропотно соглашается взять на себя ответственность
Уже в Филадельфии Джон Адамс, который считает себя консерватором и всегда удивляется, что другие считают его радикалом, прямо сказал Конгрессу: «мы находимся в естественном состоянии». Эти слова создали именно тот ужас, который он хотел. В возрасте сорока лет Адамс, адвокат и поклонник теории рациональной справедливости Лорда Кока, не терпит эвфемизма и принятия желаемого за действительное. Вот что он видит: плотина прорвалась, вода поднимается, земля дрожит под ногами. Естественное состояние — термин от Гоббса— означает состояние анархии.
Сейчас, летом 1775, Конгресс не видит ничего подобного. Они убеждены, что Мр. Адамс — просто экстремист, паникер и отвратительно драчливый спорщик, чрезмерно склонный к сарказму и инвективе.
Когда приезжает цивилизованный Д-р Франклин, все убеждены, что теперь, наконец, какой-то разумный компромисс с Лондоном может быть достигнут.
***
Во Франции у хлеба стабильно сохранялась цена четыре-шесть су за буханку под патерналистским руководством Сартинеса над всеми рынками, но теперь ситуация меняется. Тургот, который сейчас контролирует рынки, — радикал, философ, верующий в утопическую новую теорию невмешательства. Он знает, что среднестатистический работник зарабатывает от пятнадцати до двадцати Су в день, но считает, что при безобидном пренебрежении рынок саморегулируется. Тот факт, что некоторые части экономики не то, чтобы подвержены принципу невмешательства, а монополизированы, не входит в его расчеты.
К марту 1775 года цена буханки достигла двенадцати су и продолжала расти. К апрелю было уже пятнадцать су.
К середине апреля было двадцать су.
Первый бунт произошел 18 апреля в столице Бургундии Дижоне. Рабочие разрушили мельницу, затем напали на дом мельника, разрушили и его, а мебель выбросили на улицу. Спустя два дня прибыла армия, и порядок был восстановлен.
В Бомонте 27 апреля другая толпа ворвалась в пекарню и захватила хлеб, в котором она нуждалась. Они не совсем своровали его, по их пониманию; они скрупулезно оставили то, что они считали справедливой ценой — шесть су за буханку, максимум, разрешенный правилами Сартинеса.
К тому времени, как армия прибыла в Бомонт, эта история распространилась по всей Франции. В период с 29 апреля по 6 мая такая картина повторялась в десятках городов. Толпы нападали на пекарни, разбивали окна, забирали хлеб и оставляли после себя старую доинфляционную цену — шесть су за буханку.
В Париже Жан-Жак Джедер принял участие в нападении на пекарню Жильбера. Он зарабатывал восемнадцать су в день; он никак не мог купить буханку хлеба в двадцать Су.
Это был первый раз, когда Джедер нарушил закон со времени завершения своей карьеры грабителя во время безработицы в 1771 году. Он не чувствовал себя виноватым; вся толпа была под аффектом от чувства справедливости. Эти богатые ублюдки-пекари никак не ожидали, что люди будут голодать, не так ли?
Но к тому времени, 6 мая, толпы перестали оставлять деньги. Они хватали все, что могли унести, и бежали — отчасти потому, что им нужно было быстро двигаться, чтобы захватить хлеб до прибытия армии и полиции; отчасти потому, что они вошли в естественное состояние.
Также 6 мая в Версале свирепствовали другие толпы, которые нападали не на пекарей, а на правительственные здания. Некоторые говорили позже, что этими мятежниками руководили известные масоны; но вы знаете, что они говорят…
Только в Париже было разграблено тринадцать сотен пекарен.
Правительственные чиновники постепенно перестали говорить о «беспорядках» и заговорили о «восстании», затем о «гражданской войне». В конце концов, при оглядке назад на все три недели действий толпы, остановились на просто «зерновой войне».
Цена на хлеб некоторое время опустилась до прежнего уровня.
Между тем зерновая война 1775 года породила легенду. В 1761 году Руссо написал, чтобы проиллюстрировать свой тезис о невежестве богатых, будто «одна знатная дама в прошлом веке сказала, что у бедных нет хлеба, и невинно заметила: «Ну, пусть едят пироги». Каким-то образом после мая 1775 года эта история привязалась к новой королеве Марии-Антуанетте. Те, кто помнил оригинал от Руссо, составляли меньшинство. Большинство верило, что на самом деле это сказала красивая, экстравагантная, своенравная дочь Марии Терезии, когда толпы бунтовали в Париже.
После подавления беспорядков в разных городах проводились ритуальные повешения, чтобы напомнить населению, что правительство не потерпит такого беззакония. В Париже, оказывается, повешены только двое: Жан-Дени депорт, двадцати восемь лет, и Жан-Клод Лесгилье, шестнадцати лет.
Они были повешены 11 мая на площади ду Грев. По этому случаю был построен необычайно высокий эшафот, чтобы произвести как можно большее впечатление на горожан.
Палач, Чарльз Анри Сансон, был одет в свой обычный хорошо скроенный зеленый костюм. Две шеренги солдат с винтовками окружили виселицу, так как все еще был страх перед дальнейшими беспорядками толпы.
Оба мужчины, Депорта, и мальчик, Лесгилье, конечно, кричали толпе за помощью. Почему бы и нет? Большая часть толпы также участвовала в разграблении и была столь же виновна, как и эти две символические жертвы. Но у солдат были винтовки. Никто не пытался прорваться сквозь них.
Снова закричал Депорта. Говорят, он утверждал, что невиновен. Имел ли он в виду, что не совершал никаких грабежей или что он не чувствовал себя виноватым в захвате хлеба, чтобы прокормить свою семью — кто знает? Никого не волновало, что он имел в виду.
Шестнадцатилетний мальчик Лесгилье рыдал, как ребенок, когда его тащили по ступенькам. Говорят, он говорил помощникам палача, что он всегда был трудолюбивым и честным и что ему жаль, что он пошел с толпой в тот день. Он сказал, что никогда не сделает этого снова.
Священник молился за их души. В этот момент его никто не слышал, потому что мальчик истерически плакал, почти кричал от ужаса.
Жан-Жак Джедер в толпе был взмокшим. Он все думал: там наверху мог быть я.
— 0 clemens, О pia, О dulcis virgo Maria, — произнес священник, заканчивая молитву.
Все, кто был достаточно близко к эшафоту, учуяли вонь и поняли, что мальчик, Лесгилье, обделался. Палачи дернули рычаги, и два тела заболтались, медленно задыхаясь. Сансон, в своем великолепном зеленом, подает сигнал о пощаде, так как ему не было приказано ничего иного. Палачи хватают виновных за колени и с силой тянут вниз, прекращая мучения.
«Зерновая война» закончилась. Уроки остались. В тот вечер Жан-Жак Джедер перечитал брошюру Спартака, которую давным-давно подарил ему Луиджи Дуччо. Он знал, что толпа контролировала Париж три дня. Если бы их было больше, если бы солдаты перешли на их сторону, если бы они были лучше организованы… Джедер думает об Америке и о тамошнем противостоянии, которое разрастается с каждым днем.
Возможно ли, думает он, что этот Спартак прав, и народ может сам захватить власть, если будет достаточно решителен?
Из РЕВОЛЮЦИИ, КАК Я ЕЕ ВИЖУ Луиджи Дуччо:
Таким образом, революция началась не 14 августа 1789 года, как гласят общие познания, а в неделю с 18 апреля по 11 мая 1775 года, когда так называемая «зерновая война» велась во всех крупных городах Франции. Индекс отчаяния, соотношение населения к ценам достиг взрывоопасной точки. Все остальное было только вопросом организации и развертывания сил; и здесь страшные «тайные общества» масонов и др. сыграли свою роль; но только после того, как социальные условия были таковы, что из обычного водоворота совпадений и заговоров на первый план могла выйти одна новая доминирующая тенденция.
В гостинице «Kytler Inn» в Килкенни, Ирландия, Шон О’Лакланн, величайший шанаши в Мите, председательствовал на тайном собрании Белых парней, якобитов и повстанцев из всех четырех провинций. Конечно, было много выпивки, но также было много очень серьезных обсуждений и планирования.
— Мы умрем от старости, если Галл сперва не повесит нас, — сказал О’Лакланн, — до того, как Ирландия станет свободной. Если кто-нибудь среди вас сомневается в этом, пусть уходит сейчас, ради Христа, и потом не меняет цвета своего пальто. То, что мы делаем, — это для наших детей, и я даже иногда в это сам не верю. Во имя Господа, это может быть даже только ради наших внуков. Впереди долгая и отчаянная борьба, и ее нельзя выиграть ни храбростью, ни большими надеждами. Нам нужны планирование и настойчивость.
— Тебе не нужно говорить нам об этом, Шон О’Лакланн, — сказал великан О’Флаэрти из Коннахта. — Мы видели достаточно разбитых надежд и повешенных храбрецов. Мы не ожидаем, что свобода упадет к нам в руки как дар феи, клянусь Богом. Теперь уже нет. Мы знаем, что нас ждет впереди.
Никто не возразил.
Под конец, на третий день конфабуляции, О’Лакланн снова стал традиционным шанаши и рассказал им басню о сыне вдовы.
— Некоторые говорят, что он был Хирамом в Ветхом Завете, некоторые говорят, что он был Парсифалем, рыцарем Грааля, а другие говорят, что он был кем-то еще более славным, чье имя не смеют упоминать. Но все мудрые мужчины и женщины ремесла говорят, что его потомки выжили. «Они в мире, но мир не знает их», — обещано нам. Они всегда приходят на помощь, так или иначе, зримо или незримо, когда люди борются за справедливость и свободу.
Людям нужен реализм в отчаянной борьбе, О’Лакланн сказал себе, поднимая еще одну пинту позже: но им тоже нужны надежда, мечта и мифы, что развернутся над ними в звездах.
ШЕСТЬ
Дорогой дядя Пьетро,
Завтра я уезжаю на так называемую северо-западную территорию, где я планирую искать дружбы с краснокожими и жить среди них некоторое время.
(Не странно ли, кстати, что это письмо должно быть отправлено из Филадельфии? Помнишь, десять лет назад, когда бедный Антонио впервые сошел с ума, он предсказал, что я когда-нибудь поеду в Филадельфию — а я тогда даже не знал, где это. Ну, это еще раз доказывает, что так же, как большая часть того, что мир называет здравомыслием, на самом деле является гипнозом или сном, а большая часть того, что называется безумием, — жуткая проницательность.)
Я провел больше года или семнадцати месяцев, если быть точным, с вашим другом «Франкенштейном» и его товарищами в монастыре, и должен признать, что египетский климат приемлем для меня, и что их методы обучения действительно внушительны. Как ты, несомненно, узнал от них , я ушел, не попрощавшись— довольно поспешно, на самом деле— и я изменил свой внешний вид несколькими способами, а также получил всю документацию, чтобы представлять себя как новую личность. Одним словом, я устал от тайных обществ, оккультных тайн и всех разновидностей магической политики. Я подтверждаю и признаю, что мужчины и женщины Приората находятся в положении невидимых хранителей вооруженного сумасшедшего дома, чем является наша планета, и что их методы необходимы и неизбежны для тех, кто берет на себя такую ужасную ответственность. Я желаю им всего наилучшего и благодарен за тот свет, который они передали мне, но их Путь — не мой Путь. На самом деле, теперь я могу обобщить свои мысли, просто сказав, что каждый должен найти его или ее собственный путь, потому что “пути” не существует.
Я не буду слишком удивлен, если потом узнаю, что такие слова не шокировали тебя; я даже не буду по-настоящему удивлен, если когда-нибудь обнаружу, что функция Приората состоит в том, чтобы провоцировать студентов бежать от него и искать свои собственные тропы. Между тем, однако, я подозреваю и почти убежден, что Приорат, как и любой подобный орден на протяжении всей истории, потерял свой первоначальный свет и так страстно разыскивает короля мира только потому, что его члены больше не знают, как найти самих себя.
Я расскажу тебе больше о моих ересях, не совсем уверенный в том, будут ли они шокировать тебя или просто побудят тебя кивнуть, усмехнуться и сказать: «мальчик, наконец, приходит в себя».
Есть боги, но нет Бога; и все боги в конечном итоге оказываются дьяволами.
Одним из первых богов — возможно, самым первым и, наверное, самым великим— была она, создавшая красоту в мире. Именно ее образ до сих пор почитается как Великая Мать в восточных землях и среди подземных культов ведьм в сельских районах Европы. Я вполне представляю себе, как она кормила грудью своего новорожденного в то время, когда она стала богом и творцом; такой же египтяне показали Исиду, свой образ ее, и это наиболее полюбившаяся христианская икона Марии, тот же архетип той же долгой памяти. Она была, конечно же, одним из пещерных людей до появления цивилизации, о которых Доктор Вико рассказывал нам. Когда она кормила грудью, она глубоко, глубоко погрузилась в ту сладострастную задумчивость, которую даже мы, мужчины, можем знать, когда мы занимаемся любовью с женщинами, и тогда она увидела в первый раз. Одинокая Роза, великолепный закат, замысловатый рисунок того, что раньше было “уродливым” насекомым— я не могу догадаться, что она видела, но она видела. И в волнении и восторге она закричала своему супругу (какая бы форма «брака” у них ни была в те дни): «О , посмотри на это, посмотри!» и он посмотрел и увидел. И красота была создана в мире, который был плоским, мертвым и бессмысленным до этого момента.
(Между прочим, мы все можем вернуться назад в истории и уничтожить ее творение. Мы можем сделать это, сильно напившись и прогуливаясь по утрам с отвратительным похмельем; или постоянно беспокоясь, пока все не станет окрашено нашим собственным мраком ; или с помощью многочисленных методов, хорошо известных преданным жалости к себе повсюду.)
И почему я говорю, что все такие существа в конце концов становятся дьяволами? Любой музыкант знает ответ на этот вопрос, как и любой другой художник. «Разбей, разбей старые законы»: привычная красота в конце концов становится наркотической; ее можно открыть заново, но только диалектически, на контрасте, путем создания новой, жестоко шокирующей красоты, красоты, которая сперва кажется варварством. И создание такой новой красоты — первый шаг для любого, кто сам мог бы стать богом, а не рабом мертвых богов. Именно в войне между великими поисками и Великой скукой рождается новая красота.
Еще один Бог, который стал худшим из всех дьяволов, — я вполне уверен, что этот бог был мужчиной — который первым вложил в мир истину и закон. Именно этот гений, этот демонический провидец, чьи поклонники убивали или пытались убить каждого «богохульника» против его истины и его закона, кто пытался изобрести новые истины и новые законы. И еще один Бог вложил в мир любовь, и его дьявольщину можно увидеть в полицейских записях: поразительно, сколько убийств совершается «ради любви». Другой Бог вложил в мир справедливость, и с тех пор мы воюем; другой сотворил милосердие, и каждый трус устремился к этому знамени.
И даже в испорченных Евангелиях церкви, из которых в значительной степени был вычеркнут истинный гнозис, все еще остается текст: «я сказал: вы боги» (от Иоанна 10:34), а миллион дураков таращатся на страницу и не имеют ни ума, ни мужества понять. Ибо самый дьявольский из всех богов, творец, возвышающийся над всеми творцами, тиран, порабощающий мир — это тот, кто изобрел чувство вины. Я скорее уверен, что этот Молох , этот создатель-монстр, был первым священником или первым мошенником (в те времена понятия, возможно, еще не были отличимы). Затем люди научились осуждать и презирать самих себя; это было неудобное состояние, из которого они постоянно стремились вырваться, осуждая и презирая друг друга. И из всех творений это труднее всего разрушить, потому что оно оставило самую глубокую рану; оно оставило, фактически, то нагноение, которое является нормальным сознанием нашего рода сегодня. Я думаю, что именно этого создателя зла в мире помнят аллегорически, как того, кто сказал: «У тебя не будет богов, кроме меня», и тем самым низвел других богов до дьяволов и червей, ползающих во прахе: до человечества, каким мы его знаем.
Ибо, как только были изобретены зло и нечистая совесть, “ единое стало двумя ” — разум расщепился и обратился против самого себя, космос раскололся на фиктивные и антагонистические оппозиции; все перевернулось вверх дном и назад, и мир стал переполнен галлюцинациями мании. Это бредовое безумие, эта ненависть к себе и другим — это «сон», «греза» и «иллюзия», о которых предупреждают нас мудрецы; это «опьянение», против которого Иисус выступает в гностических Евангелиях; это закодировано в притче о падении в Книге бытия. И все это очень хорошо подходило первому жрецу-мошеннику, как и всем другим жрецам-мошенникам с тех пор; оно делало их богатыми; оно давало им то, что для маленьких душ слаще богатства — власть контролировать других; и с тех пор они усердно изобретают новые «грехи», чтобы еще больше мрака, ужаса и отчаяния распространилось над жизнью, чтобы число человеческих жертвоприношений на их алтарях никогда не прекращалось.
(Прав ли я, дорогой дядюшка, первый и лучший из моих учителей? Стал ли я способен видеть сквозь иллюзии тысячелетий, или я просто выдумываю свою собственную великую оперу, как и все остальные боги и дьяволы до меня?)
Теперь я задал себе вопрос: Что такое «четвертая душа», если нет богов, кроме мужчин и женщин, которые способны создавать смыслы из бессмысленности? Четвертая душа, как и первые три, может быть только частью нашего мозга. Доказательство состоит в том, что каждый известный метод активации сначала воздействует на наше тело, которое, в свою очередь, воздействует на наш мозг. Все эти техники являются методами стресса и истощения. Факир и йог на востоке доводят свой организм до такой степени, что спазм невольного расслабления прекращает стресс. Повторение песнопений, будь то Ave Maria или Om, истощает кандидата в такой релаксации. Ужас, как и во многих инициациях, приводит все к тому же стрессу и расслаблению. Я впервые столкнулся с четвертой «душой», ожидая дуэли, и история полна случаев, когда те, кто нашел ее, думали, что вот-вот умрут. Почти у всех есть мимолетные проблески этого в сиянии, наступающем после оргазма.
А теперь я изрекаю свою худшую ересь. Эта Высшая «Душа», или высшая способность, как я бы предпочел сказать, не имеет абсолютно никакой ценности сама по себе. Многие, кто достиг ее, остались дегенератами или и того хуже; кто-то «взошел» к более высокому идиотизму, или фанатизму. (Это обоснование для степеней, званий и учителей в ремесле, не так ли? Для защиты от спуска с привязи больших лунатиков в уже невменяемом мире. «Растительная душа», или древнейшая часть мозга, отвечает за простые ощущения: горячее или холодное, влажное или сухое, кажущееся безопасным или вредным. «Животная» душа, или средний мозг, воспринимает язык тела подобных организмов и может, отчасти, предсказать их поведение из этого. «Человеческая» душа, или более поздний мозг, воспринимает структуры простого, механического рода. «Четвертая душа», или развивающийся мозг, воспринимает невидимую паутину связей между всеми вещами; но она не более непогрешима, чем весь остальной мозг, кишечник, печень или гонады. Он просто работает без усилий, в отличие от более примитивных частей мозга, поэтому смыслы, кажется, сами текут в нас, когда он активирован, и мы забываем, что это все еще мы создаем значения. Мы воображаем, что «получаем откровения», и поэтому не берем на себя ответственность и не проявляем благоразумия или здравого смысла. Вот почему так много «святых дураков» и так мало святых мудрецов.
Возможно, это все равно, что объяснить фермеру коровий навоз, но во имя ясности позволь мне еще раз подчеркнуть, что творческая способность, божественная сила подразумевается здесь никак иначе, как с полной буквальностью. Когда красота создавалась благочестивым умом, красота существовала так же верно, как существуют картины Боттичелли или концерты Вивальди. Когда милосердие было создано, милосердие существовало. Когда чувство вины было создано, оно существовало. Из бессмысленного и бесцельного существования мы сотворили смысл и цель; но поскольку этот творческий акт происходит только тогда, когда мы расслабляемся после большого напряжения, мы чувствуем, что он «вливается в нас» откуда-то из другого места. Таким образом, мы не знаем нашего собственного божественного начала, и нас постоянно обманывают те, кто уверяет, что оно действительно где-то в другом месте, но они могут дать нам доступ к нему за разумную плату. И когда мы, как вид, были достаточно невежественны, чтобы быть обманутыми таким образом, мошенники пошли еще дальше, изобрели первородный грех и другие ужасы подобного рода и сделали нас еще более «подвластными» для них.
Я описал этот результат как вооруженный сумасшедший дом; я мог бы пойти дальше и назвать его скотобойней, в которой скот уговаривают убивать друг друга. «Я пришел, чтобы положить конец возмездию», — сказал Иисус, но возмездие — это навязчивая идея, принуждение всех тех, кто, кому было сказано, что они виновны, стали виновны. Преступник не является исключительным типом, но нормальным типом в мире, в котором было изобретено зло; как отмечали циники, такие как Шекспир, Свифт и Сервантес, преступники из суда приговаривают преступников, которые предстают перед судом. Преступный ум — это именно среднестатистический ум в этом мире, после того как жрецы изобрели грех. «Тот, кто кричит, Дурак, дурак! уже является убийцей». Не судите. Иллюзия греха и вины, безумие нашего вида — это акт проклятия мира под заблуждением того, что человек проклинает только одну его часть. Проклинать смоковницу, как в самой смешной и самой непонятой притче об Иисусе, — значит проклинать почву, на которой она росла, семя, дожди, солнце; весь мир, в конце концов, — потому что ни одна его часть не отделена от целого. Заблуждение, что можно судить о части в отрыве от целого, — это «ложь, в которую верят все люди».
Как я уже сказал, из всех лжей эту труднее всего уничтожить: из всех творений труднее всего разрушить. И все же я сделал это. Независимо от того, намеревался ли Приорат получить такой результат или нет, я обнаружил в их медитативных практиках, что я могу не только возвращаться к пустоте ума до красоты, а затем воссоздавать красоту, и возвращаться в состояние до «пространства», «времени», «порядка», а затем воссоздавать их и т. д. — все нормальные явления тех, у кого вообще есть какая-то активность четвертой способности — но я фактически вернулся в состояние до добра и зла, до козней жречества. Я снова увидел мир во всей невинности: вы можете себе представить мои слезы радости, мой «святой идиотизм», мой бессвязный энтузиазм. Когда я снова пришел в себя, я понял, что такое ev-angel, «благая весть» Иисуса, и почему священники его времени распяли Его и почему священники с тех пор проявили такую изобретательность, уводя в тень и скрывая благую весть.
Короче говоря, я видел, что тот, кто сотворил добро и зло, действительно был богом и величайшим из гениев, даже если теперь необходимо разоблачить его как дьявола; я видел, что, поскольку мы все боги, мы все можем создать наше собственное добро и зло, нашу собственную красоту и смысл и т. д. Любой может сказать: «Это мой путь, это мое добро и мое зло»; никто не может сказать: «Вот путь, вот добро и зло». Судья говорит правду, не зная ее, и признает свою божественность, не осознавая этого, когда он говорит: «Я признаю тебя виновным»; он лжет самой старой и самой ужасной из всех лжей, когда говорит: «Ты виновен». Бог создает смысл и ценность; дьявол — это Бог спящий, который воображает, что смысл и ценность существуют сам по себе где-то вовне.
И я понял, конечно, самое темное из всех темных высказываний Иисуса: «кто рядом со мной, тот у огня». Знать, что мужчины и женщины — боги, которых они воображают в других местах, создатели смысла и ценности, опасно само по себе; действовать или даже говорить о таком знании почти наверняка будет фатальным в нынешнем состоянии сна, грезы, иллюзии и безумия человечества. Я понял, почему Иисус сбежал, когда ученики хотели сделать его царем; и я сбежал от тех, кто хочет сделать меня императором.
Что касается врага (Черные колдуны или Мальтийские рыцари, или кто они там): их попытки похитить мой разум кажутся мне теперь не «хуже», чем желание Приората просветить и освободить мой разум. Пусть каждый из них преследует свое собственное понятие просветления и продвигает своих кандидатов в просветленного монарха. Я живу у краснокожих только потому, что не знаю достаточно, чтобы общаться с волками и медведями. Я должен уйти на чистый воздух на долгое, долгое время, пока меня тошнит от жалости. Я не могу читать печатные статьи без рвотных позывов; я не могу смотреть на теологию, политику или критику искусства без желания встряхнуть дураков, которые пишут такие предложения, как «это грех», «это несправедливость», «это красота», и кричать им в уши: «вы дураки, вы только что создали грех и добродетель, справедливость и несправедливость, красоту и уродство, когда вы назвали их».
Я еще раз говорю, что тот, кто сотворил добро и зло, был величайшим из богов, а величайший бог — это и величайший дьявол, потому что боги порабощают тех, кто приходит после них.
Теперь я иду искать свое добро и свое зло по своему пути.
Если я когда-нибудь вернусь в Европу, то только для того, чтобы служить своим собственным целям, а не целям любого рода просветленных существ, которые знают, что лучше для меня и для мира.
СЕМЬ
— Я — дезертир от жены, — сказал Том Пейн. — Вот такого рода я негодяй.
— Выпей еще Рома, — сказал Джеймс Мун. — Все мы рано или поздно становимся негодяями в этом мире. События — это заговор против нас. Конечно, святой человек из Назарета был бы немного негодяем, если бы прожил достаточно долго.
Пейн выпил еще немного сладкого, вскруживающего голову Рома .
— У моей жены не было детей, — добавил он. — Я бы не был таким уж мерзавцем. Я бы не бросил беспомощных младенцев, как месье Руссо.
— Ты бы сделал это, если бы был достаточно искушен, — сказал Мун.
Он тоже выпил еще немного рома. Корабль снова взметнулся, и он сказал себе, что лучше пусть это был последний глоток, пока ему не стало плохо.
— Странно, не правда ли, что совместное путешествие, подобное этому, неожиданно побуждает доверять друг другу? — задумался Пейн.
— Да господи, мы, наверное, больше никогда не встретимся. Америка — большой континент, насколько я слышал. – засомневался Мун. — Я сам шантажист.
— Потому что ты был достаточно искушен, — задумчиво сказал Пейн. — Вижу, откуда берется твоя терпимость к дезертирству от жены.
— Это было много лет назад, — сказал Мун. — Моя совесть не умерла. В конце концов, я отправил деньги обратно и сказал человеку, что он никогда не услышит про меня снова, и я вечно буду держать рот на замке.
Мы исповедуемся, подумал он, а потом добавляем смягчающие обстоятельства.
— Я хотел получить деньги, чтобы стать лавочником. До этого я был на службе.
— И ты отдал магазин, чтобы вернуть деньги?
— Конечно, нет радости в жизни, когда совесть жует тебя каждый день, как собака, беспокоящаяся о косточке.
Мун все-таки выпил еще.
— Поэтому я попытался исправить то, что сделал. Но разве ты не знаешь, как это происходит? Теперь я знаю, что могу быть негодяем. Я никогда этого не забуду.
— Итак, — сказал Пэйн. — Мы два негодяя, которые хотят быть чем-то большим, чем просто негодяи. Ну, сэр, для этого и существует новый свет. Он дает мужчинам второй шанс.
Он говорил весьма угрюмо и медленно. Господи, подумал Мун, он пьянее меня на целую лигу.
— Я во всем потерпел неудачу, — продолжил Пэйн, все еще мрачный, не потворствуя жалости к себе, с ясностью алкогольного самоанализа. — Я тоже был лавочником. И таможенным агентом — что означает, как ты, без сомнения, знаешь, взяточник. Некоторое время учителем. Однажды моряком. Делал много вещей. Меня всегда увольняли за неподчинение, некомпетентность, лень или еще что-нибудь. Или мне просто становилось скучно, и я отправлялся на поиски чего-то другого. Правда в том, что я предпочитаю думать, а не работать. Это опасный порок для бедного человека; только богатые могут позволить себе такое пристрастие.
Он снова выпил.
— Бог знает, что я буду делать в Америке. Попробую другие виды работы и опять потерплю неудачу, я полагаю.
— А, боже, мужик, не будь пессимистом. Выпей еще рома.
— По правде говоря, сэр, я просто на мгновение впал в уныние. У меня все еще есть прекрасная иллюзия, что когда-нибудь я узнаю свою истинную судьбу. Возможно, в Америке.
— Если бы я верил в судьбу, — сказал Джеймс Мун, — я бы с нетерпением ждал своего повешения. Ведающая женщина однажды увидела это в моих картах.
— Я не верю в предсказания судьбы по картам, — заявил Пейн. — Или по звездам, или любые прочие подобные механизмы. Завтра утром мы причалим в Балтиморе. Я не верю, что какое-либо человеческое устройство может предсказать первые пять минут того, что произойдет с нами на берегу, и уж тем более за всю оставшуюся жизнь. Вселенная готовит огромный сюрприз для нас обоих.
— Выпей, — сказал Симус Муаден. – За двух негодяев в непредсказуемой Вселенной.
— За двух негодяев, — весело сказал Пейн, — в непредсказуемой Вселенной.