Укравший огонь

После того, как все жители земли, включая сатиров и нимф, были осчастливлены даром огня, события приняли трагический оборот. Традиция не рассказывает нам в точности, что произошло, и реконструкция невозможна. Мы можем лишь вывести общее течение событий из мифологемы в целом: Прометей встал на сторону людей; с их стороны он вовлёкся в новые слабости и трудности. Наши представления на эту тему должнынеизбежно парить в сфере возможностей и вероятностей, пока мы не получим связный текст, сравнимый с Теогонией и Трудами и днями.
Кража огня (поскольку это именно кража) выдаёт неотъемлемую неполноценность природы вора. Огонь не был важен для Гермеса, и тот его не крал, а обнаружил по собственной изобретательности, так сказать, в собственном уме — там нам говорит великий гомеровский гимн. С другой стороны, для Гефеста огонь представлял настолько большое значение, что даже само его имя использовалось для обозначения огня. Он имеет огонь, и по этой причине человеческий способ жизни, который был бы без него невозможен, можно сказать, начался с ним — Гомеровский гимн Гефесту говорит именно об этом. Однако, его дар был выражением не какой-то неполноценности, а изобилия: людям, которые прежде были как звери в горных пещерах, он принёс не огонь, а собственные произведения и искусство их создания — Прометей тоже пытался это сделать, но его усилия были трагически расстроены наказанием. Ни Гефест, ни Гермес не нуждались в том, чтобы красть огонь. Темнота Прометея означает именно неполноценность того, кто нуждается в огне, чтобы достигнуть более совершенной формы бытия. Приобретая высшую форму бытия для человека, Прометей оказывается двойником человека, вечным образом по сути своей несовершенной формы бытия человека.
Эсхил обращается к этому вечному образу как к богу Прометею, благодетелю человечества, и в его увековеченной форме бытия, представляющей вневременную потенциальность, совершенно независимую от её испол нения, он выделяет основные черты человеческого способа существования. Он делает это во второй и третьей трагедиях трилогии, прежде всего имея дело с двумя такими чертами, которые мы скоро рассмотрим. Эти две пьесы также проливают свет на важнейшую черту, которая, судя по названию, была темой первой трагедии.
Pyrphoros — Огненосец — просто определяет Прометея как носителя огня, не называя его грешником. Прометей должен был далеко нести своё пламя, особенно установив кузню в Аттике. Вот и всё, что здесь подчёркивается. Конечно, обретение огня было кражей для Эсхила, как и для Гесиода. В Desmotes он описывает кражу в тех же терминах, что и Гесиод. Однако, название, данное пьесе самим поэтом или другими под действием впечатления предполагает, что в первой трагедии не содержится никакого осуждения Прометея. И, однако, следует ужасное наказание, тридцать тысяч лет мук, установленное в конце той же пьесы. Мы можем лишь заключить, что Pyrphoros закладывает основание для страданий, которые мы узрим в самом начале второй пьесы, изображающей, как человек, воплощённый Прометеем, вынужден поступать неправильно, так что неизбежное преступление — это фундаментальная черта его существования.

Неизбежная кража

Кража была неизбежной, потому что без огня человечество бы погибло — таков был замысел Зевса, как нам прямо говорится в Desmotes (232–233) — и это неизбежное деяние было преступлением, потому что власть над огнём, как и надо всеми вещами, которые «растут» и не производятся человеком, была прерогативой правителя мира. Эта юридическая ситуация — Зевс прав, человек неправ — является исходной предпосылкой Desmotes. Гесиод, описывая детали этого необходимого преступления — кражи огня — говорит, что Зевс решил «не давать» огонь людям:

В сердце великом навеки обман, совершённый запомнив,
Силы огня неустанной решил ни за что не давать он
Людям ничтожным. . .

И снова:

Этого ради, жестокой заботой людей поразил он: Спрятал огонь. . .

Вследствие этого Прометей «украл» огонь, обманув Зевса проделкой мастерского вора: тайно украденное он унёс «в нарфексе полом» как в Теогонии, так и в Трудах и днях.

В стволе нартека искру тайного источника
Тайком унес я. . .

Так говорит Прометей в Desmotes (109–110), и слово «источник» напоминает о песне сатиров в Оксиринхском фрагменте.
Истинно прометеевский трюк. Он, без сомнения, объясняет хранение и ношение огня таким образом, которое сохранилось до наших дней на некоторых греческих островах, и наоборот, обычай объясняет трюк: тайную практику, которую люди вынуждены были соблюдать с незапамятных времён. Прометей, похоже, нёс огонь далеко. Говоря о речи Прометея перед хором титанов в Lyomenos, Цицерон упоминает кражу огня как furtum Lemnium, «лемносскую кражу». Это предполагает, что Эсхил поместил событие на отдалённый остров Лемнос во Фракийском море. Раньше считалось, что аллюзия отмечает расхождение между поэтом-трагиком и традицией Гесиода. Ведь, согласно Трудам и дням (51), Прометей украл огонь у Зевса. Поздние источники, которые могли (мы этого не знаем) опираться на утраченные трагедии Эсхила, рассказывают, как Прометей тайком пробрался к огню Зевса, предположительно, к очагу в дворце богов Олимпа. Он взял уголёк и спрятал в стебле нарфекса, которым размахивал в воздухе, чтобы поддерживать огонь. И так он путешествовал, словно летя, к обиталищу людей, возможно, на Лемнос. Согласно другой, ещё более позд ней версии, Прометей добрался до солнечного круга и вырвал из него уголь. На острове Лемнос, как мы знаем, есть свой вулкан: огненный кратер Мосихл на севере острова, где было святилище Гефеста и его город Гефестия. Неизбежно появилось верование, что Прометей мог просто украсть огонь из кузни Гефеста, и это мы тоже находим на художественных изображениях.
Но, похоже, что не в этом был смысл «лемносской кражи», по крайней мере, не для Эсхила, что видно по отрывку в самом начале Desmotes. Подземные газы Мосихла, в конце концов, нужно было поджечь. Гефест работал в глубинах земли и моря, как мы знаем из Илиады (XVIII, 402). В начале пьесы Гефест появляется, чтобы приковать Прометея к скале по указанию Зевса. Он делает это с крайней неохотой. Кратос (Власть), слуга Зевса, вынужден прямо сказать ему, что это его anthos, его «цветок», растение, принадлежащее ему, которое Прометей стянул и передал людям (7). От этого не создаётся впечатление, что Гефест чувствует себя обворованным. Если (в соответствии с изображениями на более поздних саркофагах) титан ворвался в мастерскую Гефеста, бог точно чувствовал бы себя задетым. Нет, как и у Гесиода, огонь зарождается у Зевса, и с Олимпа он впервые попал на Лемнос, как и сам Гефест, который, согласно Илиаде (I, 592-94) был брошен на Лемнос с Олимпа. Как и в Pyrphoros, Эсхил, похоже, следовал этой традиции furtum Lemnium, и сценой трагедии вполне мог быть отдалённый остров кабиров.
Люди Лемноса почитали кабиров как первых божественных обитателей острова, его «первых людей». Они также считались сынами Гефеста, и эта генеалогия могла сочетаться с гомеровской мифологемой, в которой Гефеста швырнули на Лемнос. Согласно лемносской традиции, сам остров родил древнейшего из кабиров, первого человека. Лемносские кабиры назывались каркины, «крабы»: слово напоминает о копошащемся населении первых существ, а также напоминает о щипцах, используемых в примитивных кузнях. Легенда о том, как кабиры переселились из-за враждебности лемносских женщин, предполагает, что они были мужскими древними богами. Всё это не решает вопроса о происхождении украденного огня и упоминается только для полноты картины. В своей трилогии об Аргонавтах Эсхил посвящает отдельную трагедию, Кабиры, возвращению первых лемноссцев на свой остров. Это была трагедия, полная дионисийского изобилия: вино течёт так вольно, что для него не хватает бочек, и героические последователи Ясона появляются на сцене, шатаясь от опьянения. Пьяные боги и герои — это крайне необычно для греческой драмы, для нас почти немыслимо, и странность их появления здесь отмечалась даже в древности. Тем не менее, нельзя не удивляться, сколько ещё немыслимого, хотя, в конечном счёте, вполне естественного, может скрываться за простым названием вроде Огненосец.